Локис даже чуточку засмущался, чего с ним отродясь не бывало, и отвернулся в сторону, но через пару секунд спохватился, посчитав свое поведение невежливым, и, в очередной раз взглянув на Сангре, попытался подморгнуть ему в ответ. Получилось плохо. Тогда он оставил свои попытки и попросту преданно ему улыбнулся, давая понять, что готов без колебаний отдать за него жизнь — пусть только прикажет.

Петр, внутренне возликовав (это ж какой импровизированный спектакль они с литвином сыграли с листа и оскал у литвопитека получился соответствующий — аж дрожь по телу!), невозмутимо продолжил, обращаясь к фон Альтенбургу:

— Вот-вот, полюбуйся, рыцарь меча и ладана, на своего нежного воздыхателя. Чуешь, сколь сильно он жаждет поиметь тебя в виду и крупным планом. Да, чуть не забыл предупредить: своим необузданным страстям он любит предаваться исключительно при свидетелях, и все твои вояки, — Сангре кивнул на три десятка пленных, понуро бредущих за их санями, — будут наблюдать, как некий язычник виртуозно превращает бравого крестоносца в не лишенную привлекательности порноактрису фpаy Шлюхеp. Или милую Брунгильду, это уж как тебе удобнее. И тогда ты поймешь, насколько приятнее смерть на костре в сравнении с большой литовской интим-мумбо-юмбой.

Фон Альтенбург побледнел и выдал какую-то фразу на немецком.

— Рыцарь не может поступить так с рыцарем, — перевел Улан.

— Точно, не может, — согласился Сангре. — Именно потому я покамест и не надел золотых шпор на своего оруженосца — пусть он вначале освободится от своих пустяшных недостатков, а уж тогда… Словом, если тебе от того легче, то с рыцарем так поступит не рыцарь, а простой жмудин. А чтоб слава о тебе прокатилась по всему Ордену, я обязательно отпущу пару-тройку пленных восвояси для описания твоих предсмертных наслаждений. Так что икона с видом твоих мук в божьем храме не появится — слишком большой соблазн для лиги сексуальных меньшинств. Разве малахольные пуссирайтши когда-нибудь приобретут картинку в качестве эмблемы своей группы, но это предел.

И он ласково улыбнулся. Но было в этой улыбке нечто такое, от чего у обычно храброго фон Альтенбурга почему-то пробежали по спине мурашки. И недаром, ибо услышав перевод Улана, на взгляд Петра, вновь оказавшийся подозрительно кратким (не иначе как снова опустил самые лучшие перлы из его речи), презрительно фыркнул. Но обильная испарина, выступившая на его лбу, несмотря на морозец, и вторично брошенный им в сторону Локиса взгляд говорили об обратном — появились у рыцаря опасения, притом немалые, вон как передернулся. Сказался и тон Улана — эдакий невозмутимый, почти равнодушный, дающий понять, что такое у них в порядке вещей.

— А теперь, любитель сократить мои шедевры, будь ласка, переведи слово в слово, пусть не все, но хотя бы начало, — обратился Сангре к Улану и, вновь повернувшись к Дитриху, жестко, чеканным тоном продолжил:

— И почему ты решил, что погибнешь? После моего Локиса некоторые экземпляры ухитряются выжить, особенно крупногабаритные, вроде тебя. Да и я расстараюсь — приставлю к тебе лекаря, чтобы он ремонтировал твое… гм, гм… развороченное хозяйство. Так что когда вспыхнувшая к тебе страсть у моего оруженосца иссякнет, а это случится быстро, через два-три месяца любви, то ты после некой хирургической операции, проделываемой со всеми евнухами на Востоке, — и губы его изогнулись в презрительной усмешке, — будешь продан обратно ордену. Словом, радуйся, будущая фрау Шлюхер, ты останешься жива и проживешь долго и счастливо, только уже станешь числиться не в братьях, а как в сказке Пушкина, сестрицей у тридцати трёх богатырей. Ну да не страшно — чай все равно родственница. А там скоро Евросоюз образуется, так что одиноким изгоем не останешься — в нем такого добра, как ты, не меряно, и всяких придурков вроде бородатых баб они любят, ценят и уважают, — и он весело хлопнул рыцаря по плечу.