Сквозь широкие щели в досках настила он видел, как мелкие волны качают на одном месте мусор — еще не успевшие размокнуть окурки и обрывки бумаги, пустую пивную бутылку, и думал о том, что судьба все-таки милостива к нему и не придется качаться на волнах так же, как вот эта пустая бутылка, не будет под ногами зыбкой ненадежности палубы утлого суденышка, уходящего в море, не надо с надеждой вглядываться в туманную даль, ожидая спасительного берега, а с ним и конца небезопасного путешествия. И еще неизвестно, что ждет на берегу. Страшные пошли времена — люди, отправляющиеся на родную им землю, идут туда, как в стан врага. Впрочем, так оно и есть — Россия стала им врагом, но оставалась милой и далекой родиной, о которой они думали с болью и мукой, то желая терзать ее, жечь, топтать, то мечтая хотя бы раз взглянуть на покинутую ими землю и умереть. Некоторые осмелились вернуться. Где они сейчас — сидят в ЧК? Советы обещали прощение тем, на ком нет преступно пролитой крови, но можно ли верить их обещаниям? За одни мысли о возвращении — военно-полевой суд и расстрел: в войсках Белой армии, пусть даже и временно находящихся на чужой территории, должна быть железная дисциплина. Самому Чернову на все это было глубоко плевать — он возвращаться не собирался.

Не исключено, конечно, что он судит о большевиках по себе, но рассчитывать на прощение было трудно, особенно имея за плечами службу в белой контрразведке, а во время войны церемониться некогда: надо выбить из задержанного все ему известное любыми способами. Вот и выбивали. Да и зачем ему в Россию, разве здесь плохо пристроился — сыт, обут, одет и даже может приказывать таким, как эти двое, облаченные в жесткие брезентовые робы и широкие рыбацкие сапоги? Они пойдут на дубке к русским берегам, а он останется здесь, ждать от них вестей, а потом отправит следующих. Всегда лучше провожать в опасный путь других, чем отправляться самому, — можно уронить скупую слезу при прощании или нет, лучше, отвернувшись, вроде как стесняясь сантиментов, смахнуть ее ладонью. Подполковник сегодня рано утром даже порепетировал перед зеркалом, как именно он будет прощаться с уходящими, повертелся перед бесстрастно повторявшим его движения амальгированным стеклом, словно примеряя приличествующее моменту выражение лица и подбирая к нему пристойные жесты.

Позерство? Ну и пусть! Чернов всегда считал, что любой разведчик должен быть актером, и чем даровитей талант актера в разведчике, тем большего успеха он способен добиться: на каждый случай в жизни надо заранее заготовить свою маску и без промедления надевать ее на послушное лицо — это помогает и при флирте с женщинами, и при разговорах с начальством, да мало ли…

Сухой и дочерна загорелый, словно провяленный солнцем, грек, одетый в холщовую рубаху и такие же штаны, босой, простоволосый, выглянул из маленькой каюты дубка, прикрыв ладонью глаза от яркого света, посмотрел на Чернова, улыбнулся, показав великолепные белые зубы, крикнул что-то непонятное, видимо на своем языке.

— Ну и капитана вы нам подсунули… — мрачно сплюнув в воду, сказал стоявший рядом с подполковником поручик Березин, кивнув на грека.