Ограду веранды опутали полевые цветы: актинотус и ховея, дикий жасмин и пижма. Торчали, покачиваясь на ветру, высокие стебли вишнево-розового гиппеаструма. Из черенка, взятого в торнвудской беседке, пошли розы, дотянувшиеся густыми плетями до прогретой солнцем крыши, их кроваво-красные цветы наполняли воздух ароматом.

Взлетев по ступенькам, я ворвалась внутрь и заморгала в прохладном полумраке. Слабый свет сочился в крохотное оконце, освещая неструганые стены, маленький стол со стульями, на невысоком гардеробе – вазу с веточками шиповника. У дальней стены стояла узкая койка с единственной подушкой и скромным серым одеялом, подоткнутым по краям.

Сэмюэл сидел на краю койки. Рубашка обтягивала его руки и грудь, а ладони он так плотно стиснул на коленях, что в полумраке костяшки пальцев сияли белизной. Он поднялся, на его лице отразилась радость с оттенком – я определила это по нахмуренным бровям – страдания.

– Айлиш, моя бабочка… Я думал, ты никогда сюда не придешь.

Он родился за океаном, в Ирландии, и приехал сюда мальчиком, слишком поздно, чтобы избавиться от картавости, смягчавшей очертания его слов. Мое имя в его устах всегда звучало как Айлэш[7].

Я нерешительно шагнула вперед.

– Ты не передумал?

Он нахмурился.

– А ты? Я хочу сказать, ничего страшного, если ты передумала, мы не обязаны…

– Конечно, нет.

Никто из нас не шевельнулся.

Сэмюэл прочистил горло.

– А как же Якоб, он…

– Папа вместе с Клаусом Джерменом уехал в Ипсвич забрать коробку пожертвованных Библий. Он не вернется до середины завтрашнего дня.

– К этому времени я уеду.

– Да. Хотя…

Сэмюэл вскинул голову, внимательно глядя на меня.

– Хотя, – продолжала я, чувствуя себя смелее, но все же не в силах сдержать дрожь в голосе, – ты, по крайней мере, поедешь со сладким воспоминанием.

Лицо Сэмюэла смягчилось. Складка между бровями разгладилась, он на секунду прикрыл глаза, затем двинулся ко мне так быстро, что у меня закружилась голова. Он схватил меня за руку и привлек к себе, потом я каким-то образом уже сидела у него на коленях на краю кровати, окутанная его теплом, переполняемая этой новой – и интимной – близостью.

– Айлиш, – прошептал он, прижавшись губами к моим волосам, – неужели ты не знаешь, что все мои воспоминания о тебе сладкие? И однажды, когда эта проклятая война закончится, нам не нужны будут воспоминания. Мы поженимся, и я никогда тебя не покину.

– Ты не забудешь меня там, вдалеке?

– Забыть тебя? – Он фыркнул, затем крепче обнял меня, целуя в висок. – Идет война, моя бабочка, но неужели ты думаешь, что она все заслоняет собой? О, любимая, да как я смогу тебя забыть? В моей глупой голове все мысли только о твоей улыбке, о смехе, от которого кровь кипит в жилах, о паре ножек, при взгляде на которые я становлюсь глухим, немым и слепым и забываю о более важном…

Я насмешливо фыркнула.

– Что же может быть важнее, чем мои ноги?

– В том-то и беда, моя милая. Для меня нет ничего важнее твоих ног. Ничего более замечательного, чем твои пальчики, твои красивые руки, твои сочные губы. Волосок на твоей голове значит для меня больше, чем любая вещь в этом мире и в следующем. Ничто из существующего на земле не значит больше тебя, чудесной, волнующей, опьяняющей.