Одна из дневниковых записей Гленды промелькнула у меня в памяти – о солнечном воскресном утре, когда она наблюдала за Кливом, сажавшим лук. Ее отчет был написан с такой любовью к человеку, которого она считала своим отцом, что мое сердце сжалось от боли.

– Однако серая пелена опустилась снова, не так ли?

Клив не сводил с меня взгляда через лунную поляну, его глаза казались дырами в светлой глине.

– С Глендой получилось тяжело. Ты не представляешь, как тяжело. Она была моей девочкой. Она любила меня, а я… я боготворил землю, по которой она ступала.

– Что же случилось?

– Она нашла письма. – Пауза. – Совсем как ты, совала нос куда не надо. И, как ты, она взяла их и прочла. А потом сбежала. В тот вечер шел дождь, поэтому она укрылась в полом стволе дерева в конце сада Сэмюэла. Я хотел только поговорить, но прочитанное в письмах сбило ее с толку. И разозлило, думаю. Она сказала, что я сяду в тюрьму, что письма – доказательство. Пообещала, что расскажет Луэлле, а потом весь город узнает, что это я, а не Сэмюэл, убил ее бабушку. Разумеется, мы страшно поругались. Наговорили столько дурных слов. А следующее, что я увидел, как она… она…

По мере того как до меня доходили его слова, я поняла, в ослепительной вспышке взгляда в прошлое, что придуманная мной история смерти Гленды неверна. Я-то решила, что найденные ею письма были от Хоба Миллера к его матери, и стала заниматься Хобом, когда на самом деле это были письма Айлиш, те самые, которые я обнаружила в хижине. Письма, которые Клив украл с почты, будучи мальчиком, и хранил среди своего хлама в сарае. Затем украл снова, через несколько лет после своей мнимой смерти, изобразив кражу со взломом. Письма, ради которых он убил.

Я сунула руку в задний карман джинсов и холодными, влажными пальцами коснулась пачки. Некоторые конверты были в темных пятнах – пятнах крови, как я и подозревала. Крови Гленды – это я теперь знала.

Клив ладонью вытер пот с лица.

– Я без конца щупал ее пульс. Мне все казалось, что я его нашел… затем он исчезал у меня под пальцами. Помню, как я бежал вниз по холму в дом Сэмюэла, думая найти там одеяло, чтобы завернуть ее. Какое-то время я стоял в саду, молясь, чтобы это было жутким кошмаром, пытаясь очнуться. Но когда снова поднялся на холм, то увидел ее, лежавшую в грязи, где я ее оставил. Я опустился на колени и прикоснулся к ее лицу, сказал, что люблю ее… И тогда она заговорила. Даже не заговорила, вздохнула, но у меня подпрыгнуло сердце. Она была жива.

Подхватив ее на руки, я побежал домой. Луэлла училась на медсестру, я подумал, она сообразит, что делать. Я скажу, что Гленда упала, что там был оползень. В надежде, что у Гленды возникнет амнезия, и она забудет, что я натворил, и мы снова будем счастливы.

Конечно, – просипел он, – этому не суждено было случиться. Добравшисься до оврага, я заметил, что кое-что изменилось. В ее теле появилась неподвижность, которой не было раньше, тень, где несколько секунд назад был свет. Ее сердце, понимаешь? Ее бедное сердце остановилось.

Минуту я слышала только дождь и шелест ветра в листьях. Я загоняла внутрь слезы – слезы страха, гнева и печали – и пыталась понять, как мог любящий отец обрушиться на свою дочь с такой неописуемой жестокостью. Неужели любовь действительно так непостоянна? Или Клив использовал это слово для описания какого-то другого чувства, которое только напоминало любовь?