— Сигнал! — повернулся я к музыканту.

Мальчишка вскинул трубу вверх и прижал мундштук к губам. Звонкий, густой напев меди прокатился над опушкой и стих. Вслед ему защелкали взводимые курки.

— Пли!

Грохот залпов, пороховой дым. С флангов басовито тявкнули пушки. Молодец фон Бок, догадался, что до первой и последней упряжки егерям далековато, ударил картечью. На дороге ад. Очумело носятся люди, бьются в постромках раненые лошади – первый залп пришелся по ним. Так было уговорено. Лошадей жалко, они не виноваты, но в этой войне тягловые и верховые животные – стратегический ресурс. А неплохо попали – упряжек у французов, считай нет.

Так… Охранение батареи развернулось и, выставив пики, скачет к лесу в горячем желании наказать гадких стрелков. Кони увязают в снегу по бабки. Безумству храбрых поем мы песню… И куда ж вы с зубочистками против картечи и пуль? Пруссаки фон Бока наверняка уже перезарядили пушки, егеря фланговых взводов – ружья, угрозу они видят хорошо. Бах! Бах! Тр-р-р-бум! Тр-р-р-бум! Вот и все. Никто более к лесу не скачет. Всадники, усеяв снег трупами коней и людей, развернулись и, отчаянно погоняя лошадей, спешат к дороге. Выскочив на нее, несутся прочь от засады. Вот и правильно, вас тут не нужно.

А это что? На дороге прямо передо мной, офицер в седле машет шпагой и что-то кричит. Не попавшие под пули артиллеристы, отцепили два орудия от зарядных ящиков и ворочают их стволами к лесу. Сейчас зарядят да как вжарят картечью!

— Потапович! — ору, надсаживая голос. — Огонь по прислуге! Живо!

Сам сдергиваю с плеча штуцер, взвожу курок, прицеливаюсь. Бах. Французский офицер роняет шпагу, клюет головой вперед и сползает с седла. Готов. Словно раздираемая плотная ткань звучит нестройный залп штуцеров. Дым на миг заволакивает обзор, а когда рассеивается, вижу бегущих в противоположную сторону от дороги артиллеристов. Летите, голуби, летите! Нам вы нахрен не сдались. Пора. Поворачиваюсь к музыканту.

— Атака!

И вновь пение меди плывет над опушкой. Вскакиваю в седло подведенной Пахомом казацкой кобылки. Я оставил ее себе, а немецкого Мыша подарил Рюмину. Штабс-капитан предлагал заплатить, но я отказался. Со своих деньги брать грех, тем более, что Рюмин не из богатых, на жалованье живет. А моя «казачка», окрещенная Пахомом Кауркой за характерную масть, вынослива и неприхотлива.

— А-а-а! — несется над полем.

Егеря на конях несутся к дороге, размахивая, кто тесаком, а кто и штуцером. У офицеров в руках шпаги. Поддавшись общему настроению, выхватываю из ножен палаш. Теперь главное – не отрубить кобылке уши.

— А-а-а!..

Каурка выносит меня на дорогу. Раненые и убитые лошади, трупы людей, брошенная прислугой развернутая к лесу пушка… Внезапно из-за зарядного ящика выскакивает француз и пытается сбить меня с седла ганшпугом. Отшатываюсь. Ганшпуг прошел мимо, всего лишь задрав полу бурки. Наугад тычу палашом в ответ. Сталь скрежещет по кости. Француз роняет ганшпуг и закрывает ладонями лицо. Сквозь пальцы брызжет кровь. За спиной гулко бахает выстрел, француз падает ничком в снежную кашу на дороге.