— Ой ли…

— Да. Не смейся. Я по другому не смогу.

— Это что, принцип? Или комплекс? Или опять отцу что–то доказать хочешь?

— Я не знаю, Кэт, что это. Да и не важно, в общем. Главное – у меня будет именно так, и все.

— Надо же… Ты меня все больше и больше поражаешь, Петров! Причем в самое сердце… Ну, а если, например, твоя жена не захочет под твой принцип подстраиваться? Возьмет да и изменит тебе в одночасье? Что тогда? Простишь?

— Прощу, конечно. Человек ведь только за себя отвечает. От другого просто права не имеет требовать быть таким, какой он сам есть…

— Какой ты все–таки странный, Вовка. И странный, и в то же время самый на свете замечательный — по крайней мере, именно мне так кажется… И вообще – я тоже так хочу…

— Чего ты хочешь?

— Чего, чего… Замуж за тебя хочу!

— Ну так в чем дело, Кэт? Пошли!

— Куда?

— Замуж, куда! Сама же сказала… Только у мамы своей на всякий случай поинтересуйся – не знавала ль она в молодости своей доктора Петрова? Да не смотри на меня так – шучу я! Черный такой вот юмор…

— Про замуж?

— Нет. Про маму…

Проснувшись, Люся сладко вытянулась всем телом, перевернулась на другой бок и, привычно обняв подушку, крепко зажмурила глаза. Воскресенье же, опять можно поспать подольше…

Спать не хотелось. Очень хотелось жить. Вовсю требовал от нее каких–то немыслимо–ошалелых поступков поселившийся внутри праздник, от ощущения которого губы сами собой тут же растянулись в глупейшую блаженную улыбку, и появившаяся в теле звонкая веселая пружинка распрямилась вдруг сама собой, заставив одним упругим движением соскочить с дивана, отдернуть штору на окне и увидеть, что день будет ярким и солнечным, наполненным маленькими радостями обычного воскресного бытия , – и утренним неторопливым кофе с хрустящими сырными гренками, и негромкой музыкой, и прогулкой навстречу слепящему мартовскому солнцу рука в руке…

В зеркале ванной она долго и внимательно разглядывала свое новое лицо, и поворачивала его в профиль, и вскидывала вверх подбородок, и поднимала высоко волосы, одновременно пытаясь натянуть сзади широкую ночную сорочку, чтоб обрисовать рельефно грудь и плоский живот. В общем, делала все то, что делают перед зеркалом все девушки, понимающие, что нравятся, и не просто нравятся, а даже больше – что в них влюблены… « Ты мне очень напоминаешь Веру из «Обрыва» Гончарова, тот же образ», — вспомнилась ей ее вчерашняя новая знакомая, Элеонора Павловна. – « Те же глаза, те же темные волосы…»

«Надо же, Вера из «Обрыва», — улыбаясь своему отражению, подумала Люся. – « Сейчас посмотрим…» Вернувшись в свою комнату, она достала с верхней полки книгу, не снимая рубашки, села с ногами на неубранную постель, начала листать. Где ж тут про Веру–то? Ага, вот оно…

«… На него по обыкновению уже делала впечатление эта новая красота, или, лучше сказать, новый род красоты. Нет в ней строгости линий, белизны лба, блеска красок и печати чистосердечия в чертах. Нет и детского, херувимского дыхания свежести… Но есть какая–то тайна, мелькает невысказывающаяся сразу прелесть, в луче взгляда, в внезапном повороте головы, в сдержанной грации движений… Глаза темные, точно бархатные, взгляд бездонный. Белизна лица матовая, с мягкими около глаз и на шее тенями. Волосы темные, с каштановым отливом, густой массой лежат на лбу и на висках ослепительной белизны, с тонкими синими венами…»