Когда Ева проснулась, часы на соборе ударили два раза. Два часа ночи. За окном густая мгла. Все спят, а Ева не спит. Одетая, грязная, растрепанная, с распухшим от слез лицом, Ева лежит на скомканной постели. На столе под белым матовым колпаком горит лампа.

Вдруг шорох за дверью. Кто-то прижался к дверям. Слышно, как дышит. А потом чей-то голос прошептал в замочной скважине.

— Ева!..

Ева вздрогнула всем телом. Сорвалась с постели, подскочила одним прыжком к двери и губами прижалась к скважине.

— Настя! Это ты?

— Я, родненькая, я! Насилу дождалась, пока все уснут. Не плачь, моя ласточка, Кривульку можно достать. Степан бегал дознаваться. И дознался — можно выкупить за рубль.

— А разве ее не убили?

— Нет, нет! Три дня ожидают. Завтра чуть свет Степан пойдет за Кривулькой.

— Стой! Я денег дам. Может быть, мало рубль? Два дам. Десять.

— Рубль хватит.

Ева подбежала к столу и шепчет: «Спасение, спасение!»

Выдвинула ящик и из ящика выхватила копилку-свинью, в которую складывала бабушкины деньги.

Дурацкая копилка! Если бросишь в нее деньги, потом уже не достанешь назад. Не открывается. Можно только выбить дно. Ева размахнулась и швырнула копилку об угол стола. Дно с треском вылетело, и деньги раскатились по полу.

— Ева, — шепчет Настя за дверью, — как ты грохочешь! Ты всех разбудишь.

Ева ползает по полу, подбирает рубли, полтинники, гривенники. Сколько их, бабушкиных денег, накопилось на черный день! И вот черный день настал. Ева сует рубль под дверь.

— Ева, — шепчет Настя, — Степан приведет Кривульку, а я ухожу. Я завтра же ухожу. Расчет дали. Я с хозяйкой молодой поругалась. Не стерпело мое сердце, как заперли тебя и как начала ты об дверь головушкой биться! Барыня пришла на кухню, а я ее так прямо в глаза и обругала. Не стерпела я. Она и нажаловалась барину. И дали расчет.

— Куда? Куда же ты уйдешь?

— На старую квартиру, к тетке Ануфриевне. Под горой переулочек. Знаешь?

— Знаю. Я к тебе забегу, Настенька. Слушай же, слушай…

Ева нагнулась, уперлась руками в колени и в самую скважину шепчет:

— Уходи от них. И возьми к себе Кривульку. И я тоже уйду, я к бабушке убегу.

Настя ушла, и Ева опять осталась одна. До утра еще не скоро. Ева подумала: в тюрьме не раздеваются — и снова уснула одетая. Проснулась, — в столовой топают и говорят. И свет зажгли. Свет пробивается полоской в Евину комнату из-под запертых дверей.

«Господи, — вздохнула Ева, — который день и все не как всегда! Что это они в такую рань встали?»

— Разве нельзя отложить? Ну хоть до следующей недели, — прозвучал жалобно голос Жени.

— Нельзя, — ответил папа. — Беспорядки в Воткинске. Рабочие бунтуют. Видела телеграмму? Ну вот.

Ева приподнялась на кровати и насторожилась.

— Ох, — вздохнула Женя, — что-то сердце не на месте.

— Ничего, — бодро сказал папа, — я их согну в бараний рог!

Значит, папа опять уезжает в уезд. Неужели он так и не откроет дверей? Если он в Воткинский завод едет, так это не меньше чем на неделю. Неужели же неделю в тюрьме сидеть?

В столовой потушили свет. Слышно, как по лестнице загрохотали шаги. Потом в самом низу хлопнула выходная дверь. А потом стихло все. И вдруг бубенчики раскатились глухим, далеким звоном. Укатил!