— 01 Отвори, святой Петр, отвори скорей! Такою крутою тропинкой шел наш дорогой сотоварищ, пан Подбипента и, наконец, пришел к тебе, утомленный, как голубь после долгого полета, пришел нагой, как Лазарь, пришел, как святой Себастьян, пронзенный языческими стрелами, бедный, как Иов, чистый, как агнец, без греховной скверны, с жертвой крови, радостно пролитой для отчизны.

— Пусти его святой Петр… если ты не пустишь его, кого пустишь в это время греха и преступления?

— Пусти его, святой ключник, пусти этого агнца; да пасется он на райских пастбищах, ибо голодным прибыл он из Збаража.

Так начал свою речь ксендз Муховецкий и так красноречиво нарисовал образ пана Лонгинуса, что всякий почувствовал себя ничтожным перед этим скромным гробом. Рыцари начинали все яснее и яснее понимать, какую великую потерю понес Збараж. А ксендз все одушевлялся и когда начал описывать выход и смерть мученика, совсем забыл о цитатах и риторике, расплакался, как Заглоба: "Прощай, брат, прощай, товарищ! Не к земному царю, к небесному идешь ты и туда, к подножию Его престола, отнесешь ты наши стоны, наш голод, наше горе и отчаяние и, может быть, там вымолишь нам помощь, но, увы, сам не вернешься более… вот и мы плачем, орошаем слезами твой гроб, потому что сердца наши бились любовью к тебе, наш возлюбленный брат!".

За ксендзом плакали все, и князь, и вожди, и войско, и более всего друзья покойного. Но когда ксендз в первый раз запел "Requiem aeternam dona ei Domine!" [98], раздались общие рыдания, хотя все присутствующие каждый день, каждый час сталкивались со смертью.

Когда гроб стали опускать в могилу, пан Заглоба так прильнул к нему, как будто бы хоронили его отца или брата. Скшетуский с Володыевским еле оторвали его от гроба. Князь подошел к могиле и взял горсть земли; ксендз проговорил: "Anima ejus" [99]… гроб опустился на дно могилы, и земля глухо застучала на его крышке. Сыпали горстями, шлемами, и вскоре над останками пана Лонгинуса Подбипенты вырос высокий холм, на который падал бледный, грустный свет луны.

Трое друзей возвращались из города на площадь, откуда долетал гром несмолкаемых выстрелов. Они шли в молчании, никто не хотел заговорить первым, но другие группы рыцарей говорили между собою о покойнике, единодушно восхваляя его.

— Похороны были такие торжественные, — сказал какой-то офицер, проходя мимо Скшетуского, — самого пана писаря Сераковского хоронили не с таким почетом.

— Да он и заслужил, — ответил второй офицер. — Кто решился бы пробраться к королю?

— А я слышал, — добавил третий, — что между вишневецкими было несколько охотников, но после такого страшного примера, вероятно, у всех отпадет охота.

— И правда. Уж не проползет.

Офицеры прошли мимо. Молчание воцарилось снова. Вдруг Володыевский сказал:

— Слышал, Ян?

— Слышал, — ответил Скшетуский. — Теперь моя очередь.

— Ян! — медленно сказал Володыевский. — Ты давно знаешь меня, знаешь, что я всегда охотно и с радостью иду на риск, но здесь не риск, а просто самоубийство.

— И это говоришь ты, Михал?

— Я, потому что я твой друг.