— Я несколько раз думал, не рассказать ли нам обо всем Скшетускому, но меня удерживало одно: сам он никогда не говорит о ней, а если случайно что-нибудь услышит, то вздрогнет, словно его в сердце укололи.

— Говорите, говорите, растравливайте раны души, зажившие в огне войны, а ее там, может быть, какой-нибудь татарин через Перекоп за косу тащит. У меня просто в глазах темнеет, когда я представляю себе эту картину. Право, пора умирать, да иначе и быть не может, на свете одни только мучения и ничего больше. Только бы пан Лонгинус пробрался благополучно.

— Он более угоден Богу, потому что человек он доброй души. Но посмотрите-ка, что эти разбойники там делают?

— Солнце в глаза бьет, я ничего не вижу.

— Вчерашний вал наш раскапывают.

— Я же говорил вам, что будет штурм. Ну, пойдемте, однако, довольно постояли.

— Они роют не для того, чтобы идти на штурм, а для свободного пути к отступлению. Должно быть, по нему, кроме того, потащат и машины. Смотрите, лопаты так и сверкают! Уж шагов на сорок сравняли.

— Теперь вижу.

Пан Заглоба прикрыл рукою глаза и пригляделся. В эту минуту через расчищенный проход хлынула река черни и сразу залила пространство меж двумя валами. Одни тотчас же начали стрелять, Другие насыпали новые шанцы, которые должны были новым кольцом опоясать польский лагерь.

— Ого! — закричал Володыевский. — А вот и машины.

— Ну, значит, и штурм будет. Пойдемте отсюда.

— Нет, это другие, — сказал маленький рыцарь.

Действительно, машины, которые показались в проеме, были построены не так, как обыкновенные "гуляй-города"; стены их были решетчатые, покрытые одеждой и шкурами, и сидящие внутри стрелки, начиная с середины сооружения до его верхушки, могли почти безнаказанно поражать неприятеля.

— Пойдемте, пусть их там бешеные собаки загрызут, — повторил Заглоба.

— Подождите, — ответил Володыевский.

И он начал считать машины по мере их появления.

— Раз, два, три… У них, вероятно, порядочный запас… четыре, пять, шесть… идут все выше и выше… семь, восемь… всех собак на нашей площади перестреляют, потому что там должны быть стрелки exqulsitissimi… [97] девять, десять… каждую видно как на ладони… одиннадцать…

Вдруг пан Михал прервал свой счет.

— Что это? — спросил он странным голосом.

— Где?

— Там, на самой большой… человек висит!

— Верно, — сказал Заглоба.

Вдруг Володыевский побледнел, как полотно, и пронзительно крикнул:

— Боже всемогущий, то Подбипента!

По валам пролетел глухой говор, словно порыв ветра пробежался по листьям дерев. Заглоба опустил голову, закрыл лицо руками и зашептал окаменелыми губами:

— Иисус, Мария! Иисус, Мария!

Говор все усиливался и перешел в грозный шум, похожий на шум набегающей волны. Все войско, стоявшее на валах, увидело, что на башне висит их товарищ по несчастью, рыцарь без страха и упрека, все увидели, что это пан Лонгинус Подбипента, и страшный гнев поднял дыбом волосы на головах солдат.

Заглоба, наконец, оторвал руки от лица. Страшно было смотреть на него: на губах его виднелась пена, лицо все посинело, глаза чуть не вылезли из орбит.

— Крови! Крови! — завыл он таким голосом, что все стоящие вблизи вздрогнули.