К органам Чугреев относился с опаской ещё со времен армейской службы. Был тогда момент, когда мог погореть лейтенант Чугреев и крепко погореть. А всё из-за особиста Ляликова. Особиста давно нет на свете, а он, Чугреев, всё помнит его неподвижное лицо и водянистые глаза. И не столько эти пронзительные глазки, сколько то, как сам потел и изворачивался. Извернулся и не признал, что он, Чугреев, старшина Бабичев и старлей Ахметзянов вели антисоветские разговоры. Потом, оказалось, не эти разговоры — это было так, до кучи, Ляликова интересовали другое — коммерческие мероприятия старшины. Ляликов пытался то так, то эдак выведать, не торгуют ли Ахметзянов и Бабичев оружием. Чего не знал Чугреев, того, ей богу, не знал, посвящён не был. Если и обделывались какие-то делишки, то без него, Чугреева. А вот что касаемо выпивки, да, гнал Бабичев в своей каптёрке самогонку, так и Ляликов пивал её не раз. С той поры утекло много воды, и сам Чугреев давно действует так, что куда там особисту, но неприязнь к конторским, та, что сродни зависти, была стойкой: им можно всё, а нам, если что…
И потому злился: вот, мол, он майор… тьфу, подполковник внутренней службы, вынужден молчать в тряпочку, и получается, немногим отличается от зэка. И обернулся: как там фон-барон? А тот скрюченный, наклонив голову, трясся на полу, и Чугрееву не то, что стало жалко мужика, но и так везти нельзя, нет, зачем так-то? Плевать, кем он там был на воле, но вот за колючкой сумел ведь стать арестантом, а это негласное звание попробуй заслужи у зэков. Нет, он, зараза-законник, донимал администрацию, ещё как донимал! Другой раз так бы из карцера и не поднимал). Но команда была: дозировать, вот и приходилось сдерживаться. Нет, ну, в самом-то деле! Попробовали бы они так обращаться, адвокаты жалобами завалили бы. Но тут и он, Чугреев, не против, если бы кто навтыкал конторским за такую перевозку. И тут подполковник запутался в своих ощущениях. Ну, хоть сдали на хрен, утешился он и, как Фомин, стал с преувеличенным вниманием смотреть в окно, будто в первый раз видел те унылые картинки.
Только производственные мысли всё никак не оставляли подполковника. Интересно, что на этот раз затевается? Сегодня же позвоню этому Стасику, ну, журналюге этому… И пусть платит, а не так, как в прошлый раз: информашка мелковата! Посмотрим, сколько отвалит, а то и связываться не будет. А что байда с этим спецэтапом затевается — это и к бабке не ходи, так понятно. И Чугреев оглянулся ещё раз: ну, как оно там елозить на полу? И с удовольствием попенял зэку: «Вспомнишь ещё, мудачок, десятка-то наша — не самое худшее место было!»
Меж тем дорога пошла живописней, и было за что зацепиться взгляду. В предвечернем смягчённом свете далекие округлые сопки стали бархатно синими, и солнце из бесцветного и раскалённого сделалось жёлтым и нежным. Правда, ближний пейзаж портили развалины, сплошняком стоявшие то поодаль, то прямо у трассы. Вот уже проехали и Шерловую Гору, и Хада-Булак, и на подъезде к Мирной генерал Турков, вглядываясь в пролетающие за окном пространства, заиграл желваками: