Директор выразил мне сочувствие. Порекомендовал несколько сугубо научных и несколько народных (на выбор) средств быстрого и безболезненного освобождения от недуга.

Я поблагодарил и сказал:

— У моего лечащего врача такой взгляд: нелеченая ангина проходит аж за семь дней, леченая — всего за неделю.

Емельян Захарович скромно, но басовито посмеялся.

И, чтобы все-таки выдержать официальный тон наших отношений, попросил:

— Я понимаю, Игорь Андреевич, вам надо со многими людьми видеться, но нельзя ли так, чтобы не в ущерб производству?

— Помилуйте, Емельян Захарович, не упомню, чтобы навредил чем-нибудь… Да и уборочная у вас, судя по сообщениям радиоузла, — я показал на тихо звучащий приёмник, — идёт хорошо.

— Слава богу, не жалуемся. Собственно, уже заканчиваем. Но что уборочная? Соберём этот урожай, думать о следующем надо. Зябь. А там картофель пойдёт. Потом снего— и влагозадержатсльные мероприятия… Крутится машина круглый год. Такая жизнь у пахаря.

— Наверное, так у всех. Рабочие, мне кажется, тоже на печи не лежат. Каждый день у станка.

— Разумеется, — согласился он. — Только у них ритм один и тот же. А у нас — вроде циклов. Ну, может, зимой немного легче. Да и то-в сравнении. Но я хочу сказать, что сейчас особенно напряжённо… Вот все думаю, не пора ли на пенсию. Года не те. Да и старые раны все больше беспокоят. Молодёжи пора браться за узду. — При этих словах я почему-то подумал об Ильине: не метит ли он на место Емельяна Захаровича? — Вот каждый год осенью решаю: все, пора в конюшню, свой заслуженный овёс жевать.

Нет. Проходит осень. Сводишь концы с концами, глядишь, не такие уж плохие показатели. Думаешь, ладно, ещё один годик. Тем более начальство не снимает. Потянем лямку… — Он погладил свой лысый череп. — Но почему-то нынче особенно тяжело заканчиваю год. И обязательства высокие…

Не знаю. Подсчитаем — посмотрим.

Мурзин невольно выдал свои опасения. Насколько я понял, его беспокоили не только старые раны. Урожай…

И престиж. Может быть, даже положение.

— Но какие все-таки претензии ко мне? — спросил я.

— Собственно… Понимаете, у нас каждая транспортная единица на учёте, а вы на целый день грузовую машину, можно сказать, заняли…

— Я езжу на автобусе.

Мурзин кашлянул в кулак:

— О Коломойцеве я. Шофёр. Трехтонка.

— Он был занят на допросе не более полутора часов.

Емельян Захарович хлопнул себя по коленям:

— Вот же! А представил повестку, будто весь день…

Я вспомнил, что действительно, кажется, не поставил ему часы. Посчитал: не город, в деревне сойдёт и так. Тутошний талант-самородок со светло-голубыми глазами преподал мне небольшой урок. Впредь буду отмечать время допроса вплоть до минуты.

— Что я могу поделать, — сказал я, — моя работа, наверное, требует жертв.

— А может, как-нибудь в нерабочее время? Я же вам предлагал…

— Например?

— Ну, вечерком, после одиннадцати. Или утром. Часиков в шесть.

— Нет, Емельян Захарович, нельзя.

— Почему же? Вечером, например, самое время для беседы. Недаром люди собираются обычно, так сказать, для душевного разговора под вечер.

— Вы хотите сказать, для лёгкого, весёлого общения…