После той ночи с Хамасом я виделась дважды. И эти два раза я восседала по правую руку от него в статусе шейх-хадин. По левую сидела шейх-вайлидэ.

Я старалась не смотреть ей в глаза, чувствуя, как волнами исходит от нее негатив, пряча взгляд в диковинных блюдах, что стояли на столе. Конечно, мне бы уже нужно было привыкнуть к восточной кухне, и я привыкла. К той, что рабыни джаэйри приносили мне в комнату. Но то, что стояло передо мною на столе, если быть честной перед собой, повергало меня в легкое недоумение. Лишь единожды мне довелось встретиться с женщиной взглядом, и я поняла для себя, что ни «великой любви», ни уважения, ни даже понимания от матери Шейха мне ждать не стоит. Я для нее была пустым местом. Ее прозрачно-голубые глаза смотрели сквозь меня, даже не фокусируя взгляд на мне ни на малую долю секунды. Женщина тут же перевела его на слугу и, подав знак пальцами, что хочет, чтобы тот налил вина, снова приступила к еде.

Следующий раз для меня прошел в более приятной обстановке, потому как за столом не оказалось шейх-вайлидэ. И в принципе, на этом все. Более с того момента мы дольше, чем на пару минут, с Хамасом не оставались наедине.

Спасибо могу сказать Халифе за то, что она не оставляла меня ни на минуту, не считая таких вот вылазок, как сейчас за едой. Конечно же, почти всегда мне еду приносили служанки, но, когда это были несанкционированные перекусы, кальфе ходила сама.

Дверь скрипнула, и я с довольной улыбкой открыла глаза. Удивление? Смятение? А может, и доля смущения проскользнула в моем взгляде, смешавшись в один коктейль с остальными эмоциями и вылив все неверие на человека, что стоял сейчас в проходе.

– Γειά σας Κορίτσι [я су Кори́ци] (здравствуй девочка), – бесцветным голосом проговорила шейх-вайлидэ.

Я резко поднялась на ноги, в глазах потемнело, и закружилась голова, но я схватилась за столб от кровати, чтобы не упасть. Когда темнота отступила, я склонила голову в приветствии.

– Καλημέρα Κυρία [Калимэ́ра Кири́а](добрый день, Госпожа), – проговорила еле слышно, голос мгновенно сел.

Женщина прошла в комнату, а за ней вереницей проследовали рабыни, внося с собой подносы, уставленные восточными сладостями, и среди всего этого съестного богатства покоились две расписные пиалы и чайничек в комплекте.

– Αισθάνομαι άσχημα? [Эста́номэ а́схима?] (плохо себя чувствуешь?), – спросила она, скользнув по мне липким неприятным взглядом.

– У меня кружится голова, – ответила я ей, и она презрительно оглядела меня с ног до головы, задержав взгляд на животе. Ее взгляд тут же опустел, превращаясь в безжизненное око.

Щелкнув пальцами, она дала понять служанкам, чтобы те оставили на столе сладости и вышли за дверь. Рабыни, склонив головы, последовали приказу.

– Я так понимаю, твои познания языка на этих двух фразах и заканчиваются, – скорее констатировала факт мать Шейха, чем задавала вопрос.

Я опустила глаза.

– Усиленно пытаюсь его выучить, – проговорила в ответ.

Женщина глядела в окно.

– Посмотрим, что из этого получится, – пробормотала она себе под нос. – Присаживайся, – она показала рукой на стул возле столика, он стоял напротив нее. Мать Хамаса уже успела устроиться в более удобном кресле, расправляя свои многочисленные складки на прозрачных одеждах.