Какая?

Слабая… Как страшно горит эта звезда…

Любовь моя, девочка моя милая, желанная моя, что с тобой?

Не знаю… Мне так горько и так легко, что кажется — у меня растут крылья и скоро я улечу отсюда…

Она больше не вставала. Тело ее стало легким, лицо и руки — почти прозрачными, и он иногда ловил себя на том, что не может выдержать ее взгляд.

Единственная моя, родная моя, что мне делать, что?..

Ничего… Все хорошо, милый…

Она не плакала — улыбалась, но слезы медленно текли по ее лицу, а у нее уже не было сил поднять руку, чтобы стереть их.

Вышивку вот не закончила… жалко, была бы красивая… Белые ирисы — как дома…

Ну, что ты, ну успокойся…

Мне спокойно… Не тревожься, милый, не надо…

…В этот вечер он так же сидел рядом и рассказывал — даже не очень понимая что. Говорить все, что угодно, — только бы не это молчание.

— Я хочу взглянуть на свадебный убор.

Он обрадовался — тому, что она заговорила, что хотя бы чего-то пожелала, и бросился исполнять просьбу, как повеление.

И, вернувшись, натолкнулся на странный взгляд неожиданно зеленых — трава подо льдом — глаз.

— Ты… пришел?

Он хотел ответить — да, но слово застряло в горле.

— Ты вернулся… Я верила, я ждала… Зачем ты заставил меня уйти? Неужели ты думал, что можно заставить забыть?

Что я забуду?

Она снова улыбалась — печально, еле заметно.

— Пожалуйста… не уходи сейчас. Уже недолго.

Он поспешно сел.

— Дай мне руку… нет, не надо: тебе будет больно. Так я и не сумела…

Он не понимал, что происходит. Надо было, наверно, сказать что-то, чтобы разбить наваждение, но он не находил слов.

Она приподняла руку — тень жеста:

— У тебя звезды в волосах, смотри… а волосы — как снег…

Он начал осознавать. И лицо — лицо ее — нет, не ее, другое, юное, незнакомое — почти как тогда, у спящей…

— Мне почему-то кажется — я тоже стала крылатой… Распахну крылья — и поднимусь в небо… Мне всегда хотелось — самой… и буду лететь… лететь…

Голос угасал.

— А сейчас так хочется спать… Ты только не уходи — ведь правда, ты не уйдешь?..

Опустила ресницы.

— Только я больше не засну, как тогда… Я больше не забуду… Пожалей меня, я не смогу больше… Не уходи… — Уже засыпая: — Я вернусь…

Дыхание ее было таким легким, что не поколебало бы, наверно, даже пламя свечи. Оно становилось все тише и тише — и угасло…

Что же должно было связывать так, чтобы после разрушения этих уз не было уже силы жить? Не было воли к жизни, чтобы оставить после себя детей, отстроить сожженный дом, вырастить сад и передать детям память? Великий же дар отдавали эти люди Мелькору.

Наверное, я просто другой человек. Может, я и вправду не способен понять такого отношения к вождю, богу, учителю — как бы он ни назывался. Все, что было у них, — как бы извне. Когда оно гибнет, гибнет и человек.

А мой мир — внутри меня. Даже если случится так, что все мои дурные предчувствия оправдаются, — Королевство, Нуменор, моя вера, все прошлое моего народа будут во мне. И я не стану сдаваться. Я буду бороться, даже не видя надежды. Я передам все это дальше — детям своим, внукам… Ибо иначе нет смысла в жизни.

Скажут, что я пристрастен, что я выискиваю в Книге несоответствия, толкую их превратно. Но ведь и сама Книга такова. Там события также толкуются так, как выгодно летописцу, так, чтобы оправдать и возвеличить своего бога. Не может быть беспристрастным человек, который любит и ненавидит, который радеет за что-то или сражается против чего-то. Да мы даже по поводу вкуса пива спорим, а уж здесь-то…