– Ого! В Шуйские, в Ондреи, во вторые, парень норовит… И ты стерпел, племяш?

Иван, с умыслом сказавший все Глинскому, ответил с напускной кротостью:

– Что ж я? Вы – правители, опекатели мои! Вам и беречь меня. И то уж болтают – кровь я зря лью… Что сам ни сделаешь – потом от вас же покоры: отчего-де вас не спросил, бояр главных?

Результатом этой беседы явилась ссылка Воронцова Федора чуть ли не в один день с его заклятыми врагами: Шуйским и иными.

Было это в октябре 1545 года.

Опять всполошились все присные попавших в опалу бояр. Засыпали Бельских и Глинских подарками, кинулись к ногам митрополита.

Волей-неволей, чтобы не выказать себя врагом сильного еще боярства, пришлось пастырю снова за преступников просить.

– Да за кого просишь, отче? Думал я: доброхот ты мне, а вдруг за врагов просишь! Знаешь ли: те же Кубенские, Палецкие, Шуйские да Тучковы меня с братом Юрием чуть не голодом морили… Как с последних басурманов – в праздники даже великие, – затрапезных кафтанцев не сымали, в штанцах подранных водили. Себе батюшкино да матушкино добро хитили. Петли им мало, не то опалы моей…

Но Макарий все-таки смягчил Ивана. А по угоднике и ласкателе своем, Феде, юноша и сам скоро заскучал.

И к Святкам того же года были прощены все. Возвратясь вторично на Москву, Воронцовы, пылая местью к врагам, повредившим им у царя, решили принять крутые меры. Помогать делу, сперва за свой счет и страх, а потом и вкупе с Воронцами, принялся Федор Бармин, духовник царя Ивана. Насулили сначала Шуйские отцу протопопу полон короб всего – и ничего не дали. Тот, как уж известно, скоро против первых покровителей пошел, пристал к Глинским с Бельскими. И правда, сперва потянули было Бармина эти вельможи. Но Макарию не понравилась такая близость между духовником Ивана и первосоветниками его.

– По единому сто прутьев изломишь, а в связке – погодишь! – подумал Макарий и незаметно, полегоньку да потихоньку, не сам, а посредством десятков и сотен людей, с которыми приходил в столкновение и влиять на которых умел превосходно, стал Макарий подтачивать влияние Федора Бармина, расшатывать его положение.

Гордый, стремительный и не очень дальновидный, Бармин сам помогал больше всех своему ослаблению. Малейшая неудача или замедление в осуществлении планов личных раздражали протопопа, и он надоедал покровителям, злился, грозил… Кидался к вождям противной партии, заискивал, унижал себя, роняя и свое достоинство, и шансы на успехи, которых только и жаждал честолюбивый Бармин. Благо родины, успех веры Христовой не особенно заботили его.

«Протопопицу в монастырь. Сам надену клобук, спервоначалу – черничий, а опосля и митрополичий!» – вот в чем заключались заветные мечтания Бармина.

«Нет, видно от бояр-собак пути не ждать!» – решил наконец поп и сам пытался повлиять на царя, придираясь к тому, кто усердно работал при свержении князя Андрея Шуйского.

Но и царя только раздражали резкие нападки исповедника. А грубые, неумелые намеки и периоды льстивых заискиваний раскрыли скоро глаза не по годам проницательному и подозрительному юноше на истинный характер и угроз, и лести протопопа.