– Он пищит… Слышь, Шарап?! Он пищит еще!

– Не пискнет у меня! – отвечает догадливый слуга и мчатся дальше, полюют, пока первая звезда не загорится в небесах…

Рождество пришло! Большие приемы да службы долгие. Все перебывали во дворце новом у юного царя, у бабки его…

У тридцати человек, названных ему заранее, спросил Иван, как условлено, о пире Адашевском, – и все, как один, отвечали:

– Пировали, царь! Ворогам твоим на пагубу!

Что было с Иваном в те дни, и сказать нельзя.

На третий же или на четвертый день Святок опять на охоту царь поскакал. Только и вернулся скоро, и не привез почти ничего.

И уж все эти дни так ласков да мил был с Шуйскими, да не с одним Андреем, а и с присными его, что диву все дались.

– Ах ты, государь ты мой юный! Ишь, ровно кошечка ластится! – заметил, наконец, первосоветник. – Так-то оно лучше. Знаешь: ласково теля – двух маток сосет!

– Знаю, знаю! Не совсем уж несмышленок я, вот как брат Юра… Смыслю кой-што! – смеясь как-то странно, ответил Иван – и отошел.

Дочка покойного Василия Шуйского, Настя, лет пятишести малютка, тут же резвилась…

Вдруг подбежал к ней мальчик, схватил, поднял на руки и зашептал искренно, нежно:

– А тебя, сиротка племяннушка, я все-таки всегда буду любить! – И вдруг стал целовать, совсем как взрослый, когда тот жалеет почему-нибудь малое дитя…

Понравилась выходка Шуйскому.

– Любишь племяннушку? Люби, люби… Сиротка! Тебе Бог воздаст! – И даже погладил по волосам царя-отрока.

– И тебе Бог воздаст! – незаметно уклоняясь от противной ласки, с веселой улыбкой, словно эхо ответил Иван. – За добро, за все сторицею!

– Ага, чувствуешь, как я тебе твое наследье сберечи да уготовати хочу?! То-то! Чувствуй!

И, крайне довольный собой, вышел князь от царя, думая: «Кой ляд?! Что меня мои пугают, будто враги сильно подкопались под меня?! Никогда так твердо я на ногах не стоял».

Так настал и условленный заранее день, 29 декабря 1543 года.

Родственный съезд был назначен у бабки царевой, у Анны Глинской.

Свои все позваны: Глинские, Бельские, Сабуровы с Курбскими, Годуновы…

И Шуйскому Андрею зов был, хотя ни он старухи, ни она его не любили друг друга особенно. Все-таки нельзя не идти. Не Адашев-то – бабка царева. Сам митрополит пожалует хлеба-соли откушать. Да и заведомо там все Андреевы недруги соберутся. Так лучше самому быть, все слышать и видеть, что сказать или сделать могут бояре-завистники.

– Не люблю я, когда ты к старой этой ведьме литовской ходишь, да еще безо всякой опаски! – перед уходом князя толковала ему жена.

– А что прикажешь, голубушка? Уж не казаков али пищальников в палаты царские брать? И так я сохранен. Никто не посмеет меня пальцем тронути, не то што… А ем и пью я тамо с опаскою…

И пошел.

Посидели сколько полагается, недолго: устает старица быстро… Все по чину и по ряду прошло. Уходить собрались.

Не понравилось только Шуйскому: как нынче у бабки государь расходился! Взял мальвазии выпил. «За чье здравие?» – спросили. Потому молча стал отрок пить.

– За упокой! – говорит, а сам смеется и на Андрея Шуйского смотрит.

– Какие покойнички у нас? Не слыхать что-то! – отозвался князь Андрей.