Но оставалась еще одна проблема. Нужно было остановить коня. Паника охватила его очень быстро, а вот чтобы успокоиться, требовалось время.

Шапка наконец свалилась. Холодный ветер взлохматил мои волосы и обжег уши. Дождь заливал стекла очков. Тяжелое двубортное пальто, застегнутое на все пуговицы, оказалось явно неудачным новшеством в экипировке жокея. Развевающиеся широкие брюки тоже не оказывали на лошадь умиротворяющего действия. Я подумал, что если не попытаюсь поймать стремена, чтобы управлять ногами, то скорее всего позорно шлепнусь на землю, а мистер Кропоткин вряд ли будет доволен тем, что его олимпийский скакун сбежит.

Мало-помалу мне удалось исправить положение. Для этого пришлось проехать весь круг, всю милю. К счастью, поводья свисали именно с той стороны, куда бежал гнедой. Они тянули его голову налево, и он бежал вплотную к внутреннему барьеру. Когда же мне наконец удалось сунуть ноги в стремена и прижать бок лошади правым коленом, она послушно приняла влево. Я приговаривал:

— Стой, мальчик, стой, старина, — и тому подобные заклинания. Хотя я говорил по-английски, гнедой отлично понял мои интонации и настроение.

Когда мы, миновав полкруга, оказались перед пустыми трибунами, он успокоился и перешел на шаг. Я похлопывал коня по шее, продолжал уговаривать, и вскоре он остановился.

На этот раз гнедой выказывал куда более заметные признаки усталости, чем после тренировочной проездки. Он раздувал ноздри, его бока вздымались.

Я смахнул воду с очков и расстегнул пару пуговиц на пальто.

— Все в порядке, дружище, — сказал я, продолжая похлопывать его по шее, — ты хороший мальчик.

Конь лишь покосился на меня, когда я осторожно наклонился вперед, опустил правую руку под его шею и перекинул поводья через его голову. Когда головной убор вернулся на привычное место, гнедому стало легче и он по первому моему сигналу с удовольствием, типичным для хорошо обученной лошади, пошел рысью.

Кропоткин вышел было вперед, чтобы встретить нас. Но никто не смог бы пройти по липкой грязи, не оставив в ней ботинки, поэтому когда мы с гнедым вернулись, сделав круг, тренер стоял на площадке перед конюшнями.

Кропоткин выказывал изрядное волнение, но, как ни странно, только из-за лошади. Когда я спешился и вручил поводья потрясенному Мише, тренер что-то загремел своим басом профундо, принялся ощупывать ноги лошади и внимательно осматривать ее. В конце концов он произнес длинную фразу и взмахнул рукой. Этот жест выражал что-то среднее между гневом и извинением. Стивен перевел:

— Мистер Кропоткин говорит, что он не знает, откуда здесь взялся фургон. Это один из тех фургонов, в которых перевозят лошадей олимпийской сборной. А сегодня мистер Кропоткин не заказывал фургона на ипподром. Они всегда стоят около конюшен через улицу. Он уверен, что ни один из их водителей не стал бы так странно ездить между сараями. И еще он не может понять, почему вы и лошадь стояли на дороге у фургона, когда он выезжал. Тут Стивен поднял брови.

— А мне кажется, — с сомнением в голосе произнес он, — что вы не стояли на дороге. Этот проклятый рыдван сам погнался за вами.