— Что же он изобрел?

— Отец занимался доработкой уже существующих изобретений. К примеру, он снабдил карманные часы небольшим компасом на циферблате. Для дам он создал отдельную модель: в форме слезы, пастельных тонов. Отец купался в деньгах и любви, пока скандал не разрушил его репутацию. Тогда он и переехал в Америку. Приезжий в чудной одежде и почти не говорящий на английском оказался не нужен даже в захудалых часовых фирмах, чьи лучшие мастера и в подметки не годились моему батюшке. В бедности его разум, и без того пораженный тьмой, стал еще больше погружаться во мрак. Отец выдавал все более зловещие и бессмысленные изобретения, пока наконец не сосредоточил усилия на усовершенствовании орудий пыток и убийства. Гильотину он назвал механическим воплощением изобретательской лености и человеческого несовершенства. Его собственная модель не просто отделяла голову от туловища, она рассекала человека на множество ровных кубиков. Это гигантское полотно из перекрещивающихся серебряных лезвий батюшка окрестил «Die Beweiskraft Bettdecke» — «Покров решающего аргумента». Еще он изобрел веерный пистолет: пять стволов, угол между первым и последним составляет триста градусов, и все стреляют одновременно. Свой скоростной пулеметатель отец назвал «Das Dreieck des Wohlstands», или «Треугольник процветания», в вершине которого сам стрелок.

— Ну, не такая уж и плохая мысль.

— Нет, ужасная. Если, конечно, не отбиваешься от пятерых врагов, каждый из которых соизволит встать перед стволом.

— Твой отец проявил смекалку.

— Он проявил пренебрежение безопасностью и практичностью.

— Все равно, пятиствольный пистолет — штука занятная.

— Отрицать не стану, но тогда, когда мне было всего тринадцать лет, отцовские изобретения меня нимало не радовали. Напротив, вселяли в меня ужас. Я никак не мог отделаться от мысли, что однажды он испробует какую-нибудь задумку на мне. И сегодня я понимаю: простая боязливость, мнительность тут ни при чем. И потому я ни капли не расстроился, когда однажды весенним утром отец ушел. Собрал вещи, не оставив никаких напутствий или распоряжений, просто потрепал меня по голове и был таков. Позднее в Бостоне он покончил с собой. При помощи топора.

— Топора?! Разве такое возможно?

— Не знаю, но вот что говорилось в письме: «С прискорбием сообщаем, что пятнадцатого числа мая месяца Ганс Варм покончил жизнь самоубийством посредством топора. Личные вещи переходят в ваше распоряжение».

— Так, может, его убили?

— Нет, не думаю. Если кто и нашел способ убить себя топором, так это мой отец. Его вещи мне так и не отдали, а мне было интересно, чем он жил тогда, в конце пути.

— Что же было дальше, когда ты остался один?

— Две недели я прожил в нашем доме, а потом вдруг объявилась матушка: писаная красавица двадцати восьми лет. Прознала об уходе батюшки и тут же примчалась увезти меня в Вустер, где и жила все это время. Бросать сына после родов ей было страшно жаль и неохота, но она боялась мужа: тот часто напивался и угрожал ей ножами, вилками, еще чем-нибудь острым. Я так понял, что замуж матушка вышла не по доброй воле, и брак она вспоминала с содроганием. Однако прошлое осталось в прошлом, и мы радовались счастливому воссоединению. Первый месяц в Вустере матушка только и делала, что держала меня да плакала. Собственно, в этом поначалу и заключались наши с ней семейные отношения. Я уж боялся, что перемены так и не наступят.