И тогда одним быстрым движением я отбросил штык и надавил на плечи Командору. Как только его голова оказалась под водой, он замолотил по воздуху руками и ногами. Кашляя и задыхаясь, Командор издавал причудливые звуки:
— Кхэх, кхэк, кхэх!
Они отражались от стенок ванны и волнами проходили через ноги мне в живот. Командор теперь бился за жизнь не как человек, а как животное. Он рвался наверх с удвоенной силой и яростью, но я держал его. Держал крепко, не давая подняться. Чувство правоты придавало смелости, ничто не сбило бы меня с пути, не помешало довести начатое до конца.
Салфетка спала с глаз Командора, и он взглянул на меня из-под воды. Я не хотел видеть его глаз, однако передумал, решив, что так правильнее, и заглянул в них. Я поразился увиденному: Командор, как и многие до него принявшие смерть, просто-напросто испугался. Он признал меня и все равно, кроме страха, ничего не испытывал.
В глубине души я, наверное, даже хотел, чтобы Командор увидел мое лицо и запоздало раскаялся. Надо было выказывать мне большее уважение, а теперь время упущено. Однако мир у него перед глазами, скорее всего, взрывался красками, на смену которым пришла бездна. Черная, как ночь или все ночи вместе взятые.
Когда Командор наконец сдох, я приподнял его, так чтобы голова немного торчала над поверхностью воды. Словно он захлебнулся по пьяни. И не было ни капли достоинства в такой кончине: мокрые волосы облепили череп, у самого лица плавает окурок сигары.
Выйдя через переднюю дверь, я поехал обратно в нашу хижину. Чарли спал и ехать куда-либо наотрез отказался. Начхав на протесты братца, я взгромоздил его на Шустрика, привязал к седлу, и мы отправились к матушке.
Эпилог
Высокая трава серебрилась росой в рассветных лучах. Когда мы ехали по тропинке к дому, Чарли, добивший пузырек с морфином, храпел на широкой спине Шустрика. Я столько лет не видел отчий дом и передумал всякое. Вдруг он разрушен? И что делать, если не застану матушку? Но вот я увидел его, дом: он в полном порядке, недавно покрашенный, сзади появилась пристройка, огород зеленеет, а среди посадок торчит пугало. Оно мне кого-то напоминало. И я понял кого. Папашу. Пугало было одето в отцовский сюртук, шляпу и штаны.
Спешившись — я так и ездил на коне Морриса — я подошел и пошарил в карманах у пугала. Отыскалась одна сгоревшая спичка. Спрятав ее себе в карман, я взошел на крыльцо. Долго не решаясь постучать в дверь, просто смотрел на нее, пока наконец матушка — она услышала, как я иду — сама не вышла в ночной сорочке. Посмотрела на меня без тени удивления, потом глянула мне за плечо и спросила:
— Что это с ним?
— Повредил руку и сильно расстроился.
Нахмурившись, матушка попросила обождать ее на крыльце. Якобы не хотела, чтобы кто-то видел, как она укладывается в постель. Мне-то ничего объяснять было не нужно. И потому я сразу сказал:
— Я приду, когда позовешь, матушка.
Она ушла, а я присел на перила, покачивая ногой и внимательно оглядывая дом. Сердце сладко заныло. Посмотрев на Чарли, привязанного к седлу, я вспомнил проведенные здесь дни.