Оранжерея напоминала прозрачный кристалл. Теснились кадки с растениями. От глянцевитых листьев, тропических цветов, укутанных в мох стволов исходили испарения, туманившие стекла зимнего сада.
Лемехов, задевая плечами ветки, прошел к бассейну. В нем плавали круглые, как зеленые тазы, листья Виктории Регии. Из темной глубины всплыл цветок.
Белоснежные лепестки. Золотые тычинки, окружавшие крохотный слиток золота. Дивная звезда взошла над темной гладью бассейна, в котором промелькнул и скрылся рыбий плавник. Лемехов с восхищением смотрел на цветок. Своей целомудренной красотой и доверчивой негой он говорил о благополучии дома, о достатке и изобилии, где только и мог расцвести этот волшебный цветок Амазонки.
Среди растений, собранных стараниями садовника Филиппа Филипповича, были три дерева, которым Лемехов поклонялся. Это поклонение исходило из глубин древних верований, которые в нем тайно цвели среди рокота танковых моторов, взлета ракет, отточенной логики научных концепций. Эти тайные верования, в которых он бы никому никогда не признался, уживались с церковными службами, с бриллиантовым ликом Богородицы, оставлявшим на губах нежное тепло. Были из тех времен, когда его забытые предки поклонялись священным рощам, оплетали березы лентами, населяли леса и воды духами жизни и смерти.
Араукария с мягкой дымчатой хвоей, с пушистыми, распростертыми ветками напоминала женщину, раскрывшую объятия. Этой женщиной была его мать, раскрыла ему свои материнские объятия. Ее душа, ее чудесные переживания, ее молчаливая любовь не исчезли после смерти, а переселились в это вечнозеленое дерево. Лемехов взял в ладони мягкую опушенную ветку и поцеловал, как делал это при жизни мамы, целуя ее милую руку. Араукария слабо качнула в ответ своими зелеными перстами.
Олеандр касался араукарии глянцевитой листвой. Это был отец, который не исчез на берегах Лимпопо, а перенесся сюда, в оранжерею, и вселился в дерево. Облачился в листву, иногда расцветая розовыми цветами, словно обращался к сыну с неизъяснимым отцовским влечением. Лемехов подолгу смотрел на цветущее дерево, стараясь угадать безмолвное послание, быть может, рассказ о том, каким был последний день и час отца у берегов желтой африканской реки, где настигла его смерть. Лемехов погрузил лицо в листву олеандра, слыша слабый смоляной аромат. Радовался тому, что листья олеандра и араукарии касаются друг друга, словно мать и отец встретились после долгой разлуки, и теперь неразлучны.
И третье дерево, молодая пернатая пальма, вызывала в нем больную нежность и горькое обожание. Это был его нерожденный сын, от которого избавилась жена в помрачении, с их обоюдного согласия. Это сыноубийство превратилось с годами в разрушительную невыносимую боль, от которой жена потеряла рассудок и томилась уже несколько лет в клинике для душевнобольных. А он, в своих блистательных победах и неуклонных восхождениях, чувствовал в душе пулевое отверстие, в которое постоянно втекала струйка щемящей боли. Лемехов поцеловал молодой лист пальмы, напоминавший нераскрытый веер. Подумал, что сын продолжает жить, взрастает в этом стеклянном дворце.