Новых жертв больше не будет. Пусть ему, похотливому козлу, это и в кайф, долго этот кайф не продлится. Но тогда уже будет поздно корить себя.

Именно это ему и нужно. Он знает, что не способен проиграть. Если он умрет, то отойдет в мир иной, радуясь, что моя жизнь тоже кончена. Если я убью его, это будет слишком легкий выход. Я вижу, как жизнь тонкой струйкой покидает его. И я отпускаю руки.

Он не шевелится. Кровь отхлынула от его лица. Этот ублюдок мертв. Я знаю. Он, мать его, мертв!

– Боб! – кричу я снова и снова.

Бью его по лицу. Давлю на грудную клетку.

Меня охватывает паника. Я не хочу, чтобы меня из-за него посадили.

Я снова пытаюсь вернуть его к жизни. Из последних сил жму на грудную клетку.

Я уже готова отчаяться, когда замечаю легкое движение глазных яблок. Снова хлещу его по щекам. По одной, затем по другой. Боб хватает ртом воздух, надрывно втягивает его в легкие. Это сопровождается зловещим скрежещущим звуком. Я тупо смотрю на него. Я хочу, чтобы он жил. Мне нужно, чтобы он жил. Не ради него. Ради меня.

С трех-четырех попыток удается окончательно привести его в чувство. Похоже, попытки увенчались успехом. Он возвращается, успев заглянуть за роковую грань. Он будет жить.

Вижу, как шевелятся его губы, но не могу разобрать, что он говорит. Это едва слышный шепот.

Наклоняю голову ближе к его лицу. Слышу, как он произносит:

– Джина… какой… какой галстук… мне надеть?

Чертов извращенец! Все еще одержим своей внешностью. Эх, знала бы Джина всю правду!

Кстати, интересно, в курсе ли она и почему тогда позволяет ему лгать? Или он так искусно обманывает ее, что она ни о чем не догадывается? Или же догадывается, но закрывает глаза на его ложь? Или в упор ничего не замечает? Не могу избавиться от мысли, что Джина что-то подозревает. Иначе откуда у нее эта кривая улыбка?

Боб уже почти пришел в себя, но я не собираюсь сидеть возле него, баюкать и гладить по головке, как больного ребенка.

Я перестану себя уважать, если останусь с этим козлом. Нужно уйти раньше, чем он вспомнит, где находится, кто я такая и что произошло. Эта вечеринка уже сидит у меня в печенках. Я увидела все, что хотела, и точно знаю, когда нужно уходить. И я ухожу, оставляя Боба на каменном возвышении. Он все еще хрипит, не до конца оклемался. Я не оборачиваюсь. Не оглядываюсь.

Я сама чудом осталась в живых.

Сегодня вечер после выборов. Я сижу дома, одна, и смотрю по телевизору результаты подсчета голосов. Камера показывает Боба Девилля. Он уже ликует. Он вырвался вперед, разгромив соперника. Он знает, что победит на этих выборах. Знает, что победа за ним, и это видно по его лицу. Назовите мне политика, который не был бы причастен к убийству.

Это полезная мелочь в профессии политика. Девилль довел ее до уровня искусства.

Теперь он для меня Девилль. Не Боб. «Боб» звучит слишком фамильярно. Слишком по-домашнему. Теперь я знаю то, что я знаю. Это все меняет. Называть его Бобом – значит быть на дружеской ноге с Душителем из Хиллсайда.

Девилль стоит на подиуме, показывая пальцами букву V, знак победы. Сияя колгейтовской белозубой улыбкой, он обнимает за талию Джину, готовясь произнести победную речь. Он просто лучится обаянием. На нем шейный платок. Я единственная из всех, кто сейчас смотрит телевизор, знаю, зачем он его надел. Он надел его, чтобы спрятать эти чертовы синяки на шее. Чтобы скрыть от посторонних глаз свою маленькую грязную тайну.