— Витя, не надо, я прошу тебя! — прорезавшимся наконец нормальным голосом проговорила Надежда. — Давай я тебе объясню… Ты же знаешь меня прекрасно, Витя! Не унижай меня. Ну, пожалуйста! Это же отвратительно, в конце концов…
— Что отвратительно? Мое поведение тебе отвратительно? А твое? Сама-то ты что, ласточка небесная? Я ж, дурак, и впрямь думал, что ты… Еще и совестью мучился, представляешь? Ушел, мол, бросил бабу… Свою долю в квартире хотел на тебя честно переписать… Во дура-а-а-к…
— А при чем здесь квартира? — удивленно уставилась на него Надежда. — Это же мама нам… Это же ее была…
— Ну и что — мама? Половина-то все равно моя, ты не забыла? Ты ж вроде как юрист у нас, понимать должна. Раз по документам моя половина, значит, моя и есть. Так что придется теперь делиться, ничего не попишешь! Я не хотел, но теперь уже из принципа… Теперь имею право. Надо, надо тебя наказать как следует…
— За что, Вить? За что меня наказывать? — тихо спросила Надежда, подняв на него влажные от набежавших слез глаза. — Что я такого сделала ужасного? Я же… Я же всегда и все для тебя… Я же все делала, как ты хотел…
— Все делала, говоришь? — ухмыльнулся Витя. — А вообще да, ты вроде как старалась, конечно. Изо всех сил пыжилась. А только, знаешь, все равно слабо тебе. Нету у тебя, Надь, самого главного, понимаешь? Нету в тебе настоящего женского экстерьеру. Уровень не тот. А с этим уж ничего не поделаешь. Раз из грязи вышла, то и уровень у тебя свой, плебейский…
— А ну заткнись, жлобина! Не смей ее унижать, слышишь? Заткнись и пошел вон отсюда! — странным глухим баритоном, на одном только выдохе произнес Саша и начал медленно подниматься из-за стола. У Надежды даже мурашки успели пробежать по спине, пока он поднимался. Витя смотрел на него удивленно, будто ждал, когда ж он наконец встанет и выпрямится во весь рост. Мускулистая шея его напряглась по-бычьи, глаза побелели и уткнулись внимательно в клеточки своей старой, надетой на Саше рубашки, потом медленно опустились вниз, стали так же внимательно разглядывать свои синие с белыми полосками по бокам треники. Вот и щеки заходили желваками — узнал свой домашний прикид, наверное.
— Ребята! Ребята, не надо! Вы что, драться тут собрались, да? — вскочила и выстроилась между ними Ветка. — Вы же мне поломаете тут все, мне не купить потом…
Витя не дал ей договорить, отодвинул от себя одной рукой, и она полетела обратно на стул, ударившись боком об угол стола.
— А с кем тут драться? — весело-задорно повернулся к ней Витя. — С этим, что ли? Ну, дам я ему сейчас пару раз, подумаешь. Но так, чтоб запомнил. Ты не бойся, Ветка, я чисто все сделаю, без разгрома. Ну, иди сюда, защитник униженных мною и оскорбленных…
Надежда вдруг испугалась так, что ноги онемели и будто приросли к полу. Надо бы подскочить, встать между ними храбро, как Ветка, да она не смогла. Страшно стало. Страшно и стыдно. Потому что Витя и в самом деле мог «дать». С маниакальным каким-то упорством он много лет занимался японской борьбой с труднопроизносимым и смешным названием, и, что ее особенно удивляло, не пропустил за эти годы ни одной тренировки. Такая вот у него была «хоба замечательная», как он сам выражался. И дома, на балконе, облачившись в кимоно, подолгу приседал и яростно вскидывал вперед руки, и застывал на месте, и вдыхал и выдыхал шумно воздух, и лицо у него при этом было таким забавным… как будто даже зверским немножко. Глядя на его пассы из комнаты, она гордилась страшно — он у нее не просто так муж, он еще и защитник…