Получив предписание вернуться в город, Кабаков возобновил знакомства с несколькими прежними своими пассиями, и нельзя сказать, что они его разочаровали. Однако он не забыл о Рэйчел Боумен и опять начал искать встречи с ней. Рэйчел пропадала в операционной по шестнадцать часов в сутки. Ее уже допустили ассистировать при обработке черепно-мозговых травм. Уставала она зверски, в ноздри лез насквозь пропитавший одежду, неистребимый запах дезинфекции. Ей ничего не хотелось, но и спорить не было сил. В конце концов она уступила, и они начали встречаться возле госпиталя, чтобы торопливо перекусить в кафе по соседству.

Обстоятельства не способствовали быстрому сближению. Рэйчел замыкалась в себе, ничего не рассказывала о своем прошлом и старалась не касаться настоящего. Изредка, по вечерам, если на этот день не планировалось новых операций, они усаживались в парке на скамейку и потягивали бренди из походной фляжки. Утомленная Рэйчел бывала не с состоянии поддерживать оживленный разговор, но обоюдное молчание не вызывало в ней чувства неловкости. Ей было покойно и уютно ощущать в темноте рядом с собой рослую, мужественную фигуру Кабакова. Однако она упорно игнорировала любые приглашения зайти к нему домой.

Неожиданно этим свиданиям настал конец. Они, как обычно, сидели в парке, и Кабакову в сумерках показалось, хотя и не наверняка, что у Рэйчел глаза на мокром месте. Рэйчел и в самом деле готова была расплакаться. Только что закончилась безнадежная четырехчасовая операция, во время которой она в качестве специалиста по черепным травмам помогала нейрохирургу. На столе лежал семнадцатилетний араб с симптомами обширной субдуральной гематомы. Повышенное давление спинномозговой жидкости и наличие в ней следов крови не оставляли никаких сомнений в диагнозе. Последовало неизбежное кровоизлияние, и юноша умер. Угас у Рэйчел на глазах.

Кабаков, не ведая худого, решил поднять ее настроение байкой о скорпионе, забравшемся под нижнее белье танкисту-водителю, в результате чего один из сборных домиков из гофрированного железа был раздавлен в лепешку. Ожидаемой реакции Рэйчел не последовало.

— Вы о чем-то задумались? — спросил Кабаков.

Невдалеке по улице загромыхала колонна бронетранспортеров, и Рэйчел вынужденно повысила голос.

— Да, я думала. О том, что на вас одного, вероятно, работает как проклятый целый каирский госпиталь. Вы ведь, кажется, мастер заварить кровавую кашу? И занимаетесь этим даже во время перемирия, я не ошибаюсь? Вы да еще федаины.

— У нас не бывает перемирий.

— В госпитале поговаривают, что вы — суперкоммандос. Это правда? Отвечайте! — Рэйчел теряла выдержку, в ее голосе прорывались истеричные интонации. — Молчите? Я на днях бежала к себе в номер и услышала в холле ваше имя. Там был такой толстяк, второй секретарь какого-то посольства, хлестал водку с вашими офицерами. Он сказал, что, если наступит настоящий мир, вас придется пристрелить, как бешеного пса!

Вспышка гнева лишила ее последних сил, на Рэйчел вдруг навалилась страшная опустошенность. Зачем ей лезть во все это? — думала она, охваченная апатией. Но она чувствовала себя обязанной выговориться до конца.