– Объясните, пожалуйста, Томас, почему…

– По-моему, все ясно. Я хотел ее удержать.

– Чего бы это ей ни стоило?

– Конечно.

– Это не любовь.

– Может, не такая, как ваша, Пайл.

– Я хочу ее уберечь от всякого зла.

– А я нет. Ей не требуется ангел-хранитель. Я хочу, чтобы она была со мной. И днем и ночью.

– Против ее воли?

– Она не останется здесь против воли, Пайл.

– Она не может вас любить после того, что произошло. – Его понятия были очень незамысловаты. Я обернулся, чтобы поглядеть на Фуонг. Она вошла в спальню и одернула покрывало, на котором я лежал; потом сняла с полки одну из своих книжек с картинками и уселась с ней на кровать, словно наш разговор ее совсем не касался. Я издали видел, что это была за книга: рассказ о жизни английской королевы в иллюстрациях. Мне была видна вверх ногами парадная карета по дороге к Вестминстеру.

– Слово «любовь» употребляется только на Западе, – сказал я. – Мы пользуемся им из сентиментальных побуждений или для того, чтобы прикрыть наше мучительное влечение к одной женщине. Здешние люди не знают мучительных влечений. Вы будете страдать, Пайл, если вовремя этого не поймете.

– Я бы вас поколотил, если бы не ваша нога.

– Вы должны быть благодарны мне… и сестре Фуонг. Теперь вы сможете действовать без угрызений совести – а вы ведь очень совестливы кое в чем. Правда, только тогда, когда дело не касается пластмассы.

– Пластмассы?

– Дай бог вам понять, что вы здесь творите, Пайл. О да, я знаю, у вас благородные побуждения, они всегда такие благородные, ваши побуждения! – Он смотрел на меня недоверчиво, с подозрением. – Лучше бы у вас хоть изредка бывали дурные побуждения, тогда бы вы чуточку лучше разбирались в людях. То, что я говорю, относится не только к вам, но и к вашей стране, Пайл.

– Я хочу обеспечить Фуонг достойную жизнь. Тут – воняет.

– Мы заглушаем вонь благовонными палочками. А вы, небось, осчастливите ее мощным холодильником, собственной машиной, телевизором новейшей марки и…

– И детьми, – сказал он.

– Жизнерадостными молодыми американскими гражданами, готовыми дать показания в сенатской комиссии.

– А чем осчастливите ее вы? Вы ведь не собирались брать ее с собой.

– Нет, я не так жесток. Разве что мне будет по средствам купить ей обратный билет.

– Вы так и будете держать ее для своих удобств, покуда не уедете?

– Она ведь человек, Пайл. Она может сама решить свою судьбу.

– Исходя из ложных предпосылок, которые вы для нее состряпаете. К тому же она совсем дитя.

– Она не дитя. Она куда сильнее, чем будете вы когда бы то ни было. Бывает лак, на котором не остается царапин. Такова Фуонг. Она может пережить десяток таких, как мы. К ней придет старость, вот и все. Она будет страдать от родов, от голода и холода, от ревматизма, но никогда не будет мучиться, как мы, от праздных мыслей, от неутоленных желаний, – на ней не будет царапин, она подвержена только тлению, как и все. – Но когда я говорил, следя за тем, как она переворачивает страницу (семейный портрет с принцессой Анной), я уже понимал, что выдумываю ее характер не хуже Пайла. Кто может знать, что творится в чужой душе? А вдруг она так же напугана, как и все мы; у нее просто нет умения выразить свои чувства – вот и все. И я припомнил тот первый мучительный год, когда я так страстно пытался ее понять, молил ее рассказать мне, о чем она думает, и пугал ее моим бессмысленным гневом, когда она молчала. Даже мое желание было оружием; казалось, стоит погрузить шпагу в тело жертвы, и она потеряет самообладание, заговорит…