А еще был Разалас.

Лазло не осознавал, что делает. Махалат в его душе преображал монстра как во сне. Его пропорции изменились – с бугристых и зловещих на гибкие и грациозные. Рога сузились и вытянулись, чтобы завернуться спиралью на концах – так же изящно, как чернила в воде. Когда якорь перераспределил свой вес, плавясь и разливаясь по улицам, чудище съехало вниз, даже ближе к поверхности города. И к тому времени, как он остановился, остановилось все – землетрясение, ветер с песком, трансформация позы ангела в небе, – вот что узрели все зрители: Лазло Стрэнджа со склоненной головой, поддерживающего якорь – руки вытянуты, ладони до запястий погружены в жидкий мезартиум, с перевоплотившимся чудищем, нависшим над ним. Это был монстр Скатиса, но сделанный не из кошмаров, а из грации. Представшая картина… вызывала восторг. От нее веяло отчаянием Лазло, с коим он кинулся к якорю, уверенностью в своей гибели и надеждой, как маленький безумный огонек, вспыхнувший в темном-темном месте, когда юноша поднял руки, чтобы подхватить мир. По справедливости, сие зрелище стоило бы запечатлеть в виде памятника из демонического стекла и поставить посреди города, чтобы ознаменовать спасение Плача.

Второе спасение Плача и его нового героя.

Немногие когда-либо станут свидетелями подвига, достойного быть легендой. Как так получается, что события одного дня или ночи – или жизни – переводятся в историю? Между ними существует пробел, где благоговение вырезало себе местечко, которое еще не заполнили слова. Это один из таких пробелов: тишина последствий, в темной ночи второго Шабаша двенадцатой луны, у расплавленного северного якоря Плача.

Лазло завершил дело. Хрупкая энергия восстановлена. Город и цитадель в безопасности, и все хорошо. Юношу переполняла сила. Вот кто он на самом деле. Вот кто он на самом деле! Лазло может не знать своего настоящего имени, но место в центре него уже не пустует. С кровью на лице и светлыми волосами, присыпанными пылью от разрушившихся руин, он поднял голову. Возможно, потому, что он не наблюдал за происходящим, а прочувствовал все своим нутром, а возможно, потому… что это было легко, Лазло не уловил масштабов момента. Он не знал о пробеле, который медленно наполнялся легендой, не говоря уж о том, что это была его легенда. Лазло не чувствовал себя героем, но что ж… монстром он тоже себя не чувствовал.

Тем не менее в пространстве, где его легенда собирала слова, среди них определенно был «монстр».

Он открыл глаза, медленно возвращаясь в реальность мира за пределами своего разума, и обнаружил резонирующую тишину. Сзади раздались настороженные шаги. Ему казалось, что они сложили тишину как мантию и понесли с собой, шаг за шагом. Не доносилось ни радостных криков, ни вздохов облегчения. Казалось, что никто даже не дышал. Заметив, что его руки до сих пор погружены в металл, он вытащил их словно из воды. И… уставился на них.

Наверное, удивляться тут было нечему, но Лазло удивился. Его накрыло ощущение, что он снова во сне, поскольку лишь во сне его руки выглядели подобным образом. Коричневатая от загара пустыни кожа изменилась, но стала не серой, как грязь и больные младенцы.