Меня подняли и понесли куда-то на носилках по длинным коридорам. Из разговоров следовало, што принесли меня в воспитательный дом, но словеса эти хоть и запомнились, да прошли мимо разума. Слышу и запоминаю, но ни хренинушки не понимаю.

Два дня я отсыпался, ел какую-то жижку через ложечку и иногда ходил по нужде, в чём мне помогали не вечно отсутствующие служители, а дети, которые тоже лежали здеся, но ходячие. Сцать и срать лёжа, в подставленное судно, оказалося неудобно, но не стыдно – чево стыдится-то? Болести?

К исходу второго дня пришёл дохтур, и всё так же бесцеремонно осмотрел меня, заглядывая в глаза и веля следить за пальцами. Под конец я постоял босой на ватных ногах с вытянутыми руками, и потыкал себя пальцами в кончик носа. На этом осмотр и закончился.

— Оно бы полежать тебе ещё пару дней, — поддерживая меня слева, деловито рассуждал один из ровесников, пока мы медленно тащилися в общие спальни, — да Карл Вильгельмович не любит бездельников, так што не обессудь.

— Строгий, — пропыхтел тот, што справа. — Да осторожней ступай, чорт хромоногий!

В общей спальне оказалось чуть не тридцать кроватей, поставленных близко одна к другой. Меня уложили на ветхие сырые тряпки, пропахшие сыростью и мочой так, што и не отстирать, и удалились, переговариваясь о своём.

Повернув голову на бок, заметил выползающую из швов платяную вошь[62], а почти тут же и её товарок.

— «Это вам не Рио-де-Жанейро», — мелькнула мысль, и што странно – понятная. Какие-то картинки, образы и даже немного знаний, што же ето такое.

Мысли в голове ворочались вяло, медленно, но што удивительно – очень ясно. Ранее-то как? Начну думать лишку о всяко-разном из прошлой жизни, так сразу и голова болит. Картинки там из снов сколько угодны мог мысленно рассматривать да обдумывать, а што больше – хренушки. Сразу будто гвозди в голову вбивают!

Теперя же болит и болит – не сильнее, но и не слабее. Крепко болит, чего уж там – растрясли, как дохтур сказал. Што я в дерево башкой влупился с помощью околоточного, оно ишшо полбеды. Дали б мне отлежаться хоть несколько часов, или несли б нормально, то оно бы и ничево, вставать бы уже мог нормально.

А так то с плеча на плечо перекидывали, то идти заставить пыталися. Вот оно и тово, осложнения.

В голову лезет всяко-разное из прошлой жизни. Обрывочно, как и раньше, но обрывочков больше, да и сами они тово, посерьёзней. В иное время я бы ух! Зацепился бы, да как начал бы все эти обрывочки в единый клубочек! А сейчас хочется, но как бы и тово, есть другие приоритеты.

Околоточный етот никак из головы не идёт – ну не по чину ему бегать за мной, не по чину! Вольдемар с тётушкой, оно конечно и да, но самому-то зачем? Сошку мелкую послать, а самому с тётушкой етой паскудной разговоры светские вести, меня дожидаючись.

Значица, деньги? А што ж ишшо-то?! Услыхал небось, сколько я наторговал, да ажиотаж дачников, вот и тово, стойку сделал, как пёс охотничий. Деньги, да мож идею каку-никаку вытащить из меня, тоже денежную. Ето мне с ветролётов только и тово, што сам за раз наторгую, а потом всё! А господа, они на фабриках всяко-разное могут, да законы туды-сюды вертеть, как им надобно. Небось не четыреста рубликов наторговал бы!