Знай, пляши под дудку богатеев, да шапку за сто шагов ломай[9]. Не угодишь коли, так тут же со двора и попросят. А и угодить кому не так просто. Сто раз проклянёшь всё на свете. Оно ить разное бывает, угождение-то.
Одному поле пахать да покосы косить поперёд своих, другому – сынка своего с солдатчину отдай заместо евонного. А третьему и вовсе – шапку ломай, да глаза закрывай, коль жену или дочку по сеновалам валяют.
— Гля-кось! — толкает меня Чиж, прерывая размышления. — Тысяцкий[10] какой разнаряженный да важный!
— Известное дело, не кажный день свадьбы справляют!
— Эх-ма… — Переключается Санька, завистливо глядя на огороду[11], устроенную свадебному поезду. Нам не по чину, пастушатам-то. Дружка[12] откупится, ему всё равно, а вот деревенские ребята нас потом отлупят.
Всё равно проводили поезд до ворот дома невесты, просто чтоб запомниться. Авось и не забудут!
— В церкву бы чичас! — мечтательно сказал Чиж, зажмурившись. — Я раз на венчании был, там здорово! Красиво, страсть! И поют.
— Пастушки-вонюшки, — перегородив дорогу к пруду, дразнился Филька обидно, корча рожи, — одежка тряпьёвая, заплатке к заплатке запахом дурным пришита!
— А сам-то, сам-то! — возмутился Санька, опасливо косясь не столько на Фильку-шута, сколько на евойных дружков, с кулаками немаленькими.
— Что сам-то? — деланно удивился Филька, крутанувшись вокруг себя. — Бел, мил, пригож и хорош! Чай, мамка с папкой есть, а не выкидыш из-под хвоста коровьего!
— Сам ты… назём[13]! — возмутился Чиж, сжав кулаки.
— Ах ты выкидыш! — возмутился Филимон, оглядываясь на одобрительно регочущих дружков и делая шаг вперёд. Обычно трусоватый и осторожный, сегодня он что-то разгоношился не по чину.
— Н-на!
Удар с плеча по лицу сбил Саньку. Трусоват Филька или нет, а кулаки у него немаленькие! Чай, каждый день досыта ест.
— А ну не замай! — стряхивая рукавицы в снег, преграждаю путь вражины к дружку. — Что куражишься-то, ирод?
— Да я тя…
Молодецкий замах… и тело моё перехватывает Тот-кто-внутри. Шаг назад и кулак со свистом пролетает мимо моего лица.
— Экий неуклюжий, — произносят мои губы насмешливо, — попасть даже не можешь.
— Да я… — Филька тут же делает неожиданный, как ему кажется, замах, отводя руку назад так далеко, что собственный кулак оказывается за ухом.
Тот-кто-внутри странно скручивает тело, делая шаг вперёд. Левый кулак впечатывается Фильке в подбородок. Вроде бы несильно, а хватило!
— Ваа… — ошеломлённо говорит тот, сидя на земле. Из свалившейся рукавицы выпала свинчатка.
— Джеб, — произносят мои губы.
— Ква! — заливается хохотом отомщённый Санька, носком откидывая свинчатку далеко в сугробы. — И правда Жаб!
Тот-кто-внутри отпускает меня, и я, тут же подхватив Чижа, удираю. Филькины дружки не бегут следом. То ли побаиваются… вот уж нет! Скорее самим смешно! Чем им меня бояться-то, здоровилам троим?! Коль остались бы мы на месте, то да, могли бы и получить колотушек. А рази сбежали, то и ничего. Вроде как уважение проявили, к здоровилам-то. Филька-то, он с ними, но наособицу! В пристяжку.
Он кто есть? Скоморох! Языкатый да трусоватый, рожи корчить горазд. Дядька Алехан – тот, что солдатчину прошёл, да с турками в Болгарии дрался, говорит, что есть такой зверь – облизьяна. Ну чисто человечек волосатый да уродливый! Пакостный, шумный, рожи корчить мастак, да дерьмом кидаться. Ну Филька ведь как есть!