— Такое сегодня снилося, ну смех и грех! — меня ажно распирает, так рассказать хотится. Так-то, при мужиках, стесняюся – ну как на смех подымут, зубоскалы? А Иван Ильич, он мущщина сурьёзный, не балаболистый.

— Ну-ка! — не переставая отшкрябывать в тазу мисы, заинтересовался дяденька.

— Вроде как я, но взрослый совсем, — начинаю взахлёб. — Лет двадцать поди. И здоровый! Жилистый, но плечи – во!

Руками показываю плечи, отводя их мало что не на аршин[43]  от своих.

— И танцую с дружками посерёд города незнакомого.

— Не Москва?

— Не! — мотаю головой. — Чужинцев много, то исть совсем чужинцев – арапов всяких да турок с китайцами. И одет я чудно, в рубаху без рукавов. А народ-то не плювается бесстыдству такому, а смотрит и хлопает, да денюжку даёт.

— Ишь ты! — качнул головой дяденька. — Коленца-то хоть помнишь?

— А как же!

Хучь и сыт так, что брюхо под завязку, ажно у самого горла стоит, а показать могу.

— Ишь ты, — Иван Ильич удивлён. — А ишшо?

Коленца непростые, многие и показать-то не могу – так, словами ишшо объясняю.

— В кои-то веки что дельное приснилось, — пушит бороду дяденька, — а то ране всё больше хрень всякая, забавки одни про телеги самобеглые.

— А это не забавка?

Дяденька протягивает руку и закрывает мне рот. Только тогда и понял, что с открытым, стоял, ну совсем как маленький! Ажно запунцовел.

— Забавка, — дядька садится на нары, обтирая руки о подол домотканой рубахи, — но така… пользительная. Коленца-то незнакомые да антиресные. Научиться коль выкаблучиваться, так недурственно будет. На селе у нас плясунов завсегда приглашали хучь на свадьбы, хучь куда. Худо ли, погостевать-повеселиться, скусно поисть да бражкой запить? В городе-то ишшо интересней должно быть.

Иван Ильич пушит бороду и молчит долго, морща лоб.

— Вот что… слыхивал я, что певунов и плясунов первеющих купцы загулявшие любят с собой таскать. Кормят-поят, да поговаривают – денюжку дают. А?! Оно конечно не ремесло, ан кормит, и поговаривают – не худо. Здеся главное – к винищу-то не привыкнуть!

Ишь! Озадачившись, сажуся думать. Слыхал я плясунах да певунах, которых рублёвиками одаривают, но чтоб сам… Ха! А почему и нет? Кулачник я хороший, и не потому, что здоровый очень, а вёрткий и быстрый, ну чисто горностай. И ухватки отрабатываю потому шта. Может, и коленца плясовые тоже? А?!

— Егорка! — никак знакомый голос?

— Мишка! Пономарёнок!

Стоит поодаль от входа, приплясывает в валенках стареньких да одёжке худой, что для дел по хозяйству приберегал. Так обрадовался дружку, что ажно обнялися.

— Я тебя какой день выглядываю, — рассказывал он, вцепившись в рукав и опасливо поглядывая по сторонам. Публика здеся такая, оглянуться не успеешь, как с вывернутыми карманами очухаешься, и енто если повезёт! Многие и вовсе не очухиваются, значицца, ты здеся как? Совсем плохо?

— А давай в гости? Чаем напою! С сахаром!

Важничая немножечко, провёл Мишку к себе. Только по дорожке раз остановилися, чтоб он посцал-то, а не в штаны напрудил.

— Дружок-то мой, значицца, — представляю его Ивану Ильичу по всем правилам вежества. — Мишкой звать. Портняжка будущий.