Дворянин полулежал в кресле, закинув ноги в чулках со стрелками на стол, и курил трубку. Солнце светило ему в спину и, соответственно, прямо в глаза отцу Дамиану, и именно этот факт сыграл роковую роль в судьбе юного падре.

Подслеповато щурясь, отец Дамиан подошел ближе и, краснея, произнес:

— Брат Джованни, келарь, отзывался о вас столь почтительно, что я, смиреннейший отец Дамиан как секретарь профоса Ордена, его высокопреподобия отца Франциска, не мог не засвидетельствовать вам свое почтение.

Едва он закончил, как француз опустил ноги со стола, нащупал туфли и быстренько нахлобучил парик.

— Весьма рад, падре — сказал он по-испански, коверкая слова на французский манер. — Весьма рад. Благословите меня.

И мужчина почтительно склонил голову перед священником.

Оробевший отец Дамиан не ожидал такого благочестия прямо с порога и механически осенил крестом надушенный парик.

Мужчина поднял голову, и глаза их встретились.

— Ой! — тихо сказал отец Дамиан.

— Тс-сс! — ответил ему месье и приложил украшенный огромным изумрудом палец к губам. В ту же секунду монах ощутил в левом боку болезненный укол. — Тихо, падре, или мне придется вас убить!

— Не надо меня убивать, — горячо зашептал отец Дамиан, — я никому не скажу! Я очень рад, что вы живы! А еще у нас в плену ваш друг Уильям Харт!

— А вот с этого момента поподробнее, — произнес мужчина, убирая кинжал и беря священника под руку.

Именно об этом разговоре вспоминал отец Дамиан, семеня по галерее к покоям месье Рауля, чтобы передать ему самые последние новости о допросе пленного англичанина.

Едва за тюремщиками захлопнулись двери, как д’Амбулен быстро подсел к Харту, потирающему ушибленное место.

— Ну как? — спросил он, заглядывая Харту в лицо снизу вверх.

— А никак, — ответил Харт. — Кроме пинка в зад и разбитой физиономии — в целом ничего интересного.

— Тебя допрашивали? — незаметно француз сменил обычное свое обращение «вы» на простое «ты», как бы претендующее на некоторую близость в столь стесненных обстоятельствах, которые, как полагают философы, уравнивают королей с бродягами.

— Представляешь, да! — Харт тоже механически перешел на «ты». Отчего-то с каждой минутой Уильям чувствовал, как его переполняет не то глухое раздражение по отношению к назойливому сокамернику, то ли не раз подмеченное им у Кроуфорда издевательско-отстраненное отношение как к происходящему, так и к своим уязвленным чувствам. Кровь в его жилах кипела, и ему хотелось если не сорвать зло на первом попавшемся, то уж точно что-то делать, а не сидеть как рождественский гусь в садке.

— И что ты им сказал? Кто, кстати, тебя допрашивал?

— Твой приятель, Робер. Падре Франциск, правда разнаряженный, как испанский петух. Видать, светское платье пришлось ему на Эспаньоле по вкусу.

— Он мне не приятель, — резко ответил д’Амбулен, но в следующий момент сменил тон, — так что ты ему ответил?

— Ответил, что мне нужна леди Бертрам, живая и невредимая. И только тогда я буду с ним разговаривать. Ответил, что карта уничтожена, и дорогу к сокровищам теперь знаю только я. — Уильям сам не знал, зачем он все это говорит д’Амбулену, которому все равно не доверял в глубине сердца, но остановиться уже не мог, пытаясь хотя бы сдерживать ненависть, кипевшую у него в сердце. — Так что падре придется меня поберечь.