— Я все спрашиваю себя, — нарушил молчание Филиппо, — когда мы сможем вернуться в Кордову.

Фредерик удивленно взглянул на него.

— Вам нравится Кордова? По-моему, там жарко и грязно.

— Женщины на редкость хороши, — мечтательно ответил Филиппо. — Я тут познакомился с одной красоткой: волосы черные, как вороново крыло, а формы свели бы с ума и святошу Домбровского. — По всей видимости, польский ротмистр не пользовался расположением итальянца. — Малышку зовут Лола, и одного ее взгляда хватит, чтобы выбить из седла самого, эхем, полковника Летака.

— Лола значит Долорес, не так ли? — спросил де Бурмон. — Это сокращение, что-то вроде домашнего имени.

Филиппо шумно вздохнул:

— Долорес… Лола… Какая разница? Ей подойдет любое имя.

— А мне нравится, — решил Фредерик, несколько раз повторив имя вслух: — Лола. Прекрасно звучит, не правда ли? В нем есть что-то первобытное, дикое. Что-то в высшей степени испанское. Она красива?

Филиппо издал сладкий стон:

— Я же говорю. Настоящая красавица! Вы, должно быть, и не подозреваете, что именно она — невольно, разумеется, — стала причиной…

— Вашей последней дуэли, — закончил за него де Бурмон.

— А, так вы знаете?

— Эту историю весь полк знает, — равнодушно проронил Мишель. — Вы ее рассказывали уже раз двадцать, дружище.

— Ну и что? — огрызнулся Филиппо. — Хоть сто раз, история от этого не изменится, и Лола останется Лолой.

— Интересно, с кем она сейчас, — задумчиво произнес де Бурмон, подмигивая Фредерику.

Пальцы Фредерика снова забарабанили по эфесу сабли.

— Уж точно не с тем кретином из Одиннадцатого линейного, который имел отвратительную привычку кружить около ее дома по ночам… В один прекрасный день мне это надоело, и я предложил негодяю обсудить наши дела в каком-нибудь тихом местечке, а он ответил, что во французской армии дуэли запрещены. Это он мне, поручику Филиппо! Но я не растерялся, проводил его до квартиры и закатил у дверей такой скандал, что собственные товарищи велели ему драться и не позорить имя полка.

— Я слышал, это был великолепный удар, — заметил де Бурмон.

— Четыре великолепных удара. Франтик свалился как подкошенный.

— А мне рассказывали только об одном. И говорили, что он остался на ногах.

— Вас обманули.

— Что ж, вам виднее…

Друзья помолчали, прислушиваясь к далекой канонаде. Фредерик подумал, что пехоте, должно быть, приходится нелегко.

— А я однажды убил женщину, — произнес де Бурмон, понизив голос, будто не решился громко признаться в таком преступлении. Друзья уставились на него, не в силах скрыть изумление и ужас.

— Ты? — недоверчиво переспросил Фредерик. — Ты, верно, шутишь, Мишель!

Де Бурмон покачал головой.

— Я правду говорю. — Он прикрыл глаза, словно воспоминания причиняли ему боль. — Это было в Мадриде, второго мая, на узкой улочке между Пуэрта-дель-Соль и Паласио-Реаль. Филиппо, вы должны помнить тот день, вы ведь там были…

— Еще бы не помнить! — горячо поддержал поручик — В тот день мне двадцать раз могли продырявить шкуру!

— Мадридцы взбунтовались, — рассказывал де Бурмон, — стали бросаться на нас со всем, что попадется под руку, пистолетами, ружьями, такими длинными испанскими ножами… По всему городу творился кромешный ад. В нас стреляли прямо из окон, кидались черепицей, цветочными горшками, даже стульями. Я как раз направлялся с депешей к герцогу де Бергу, и оказался в самом пекле. Какие-то молодчики стали швырять в меня камнями и чуть не выбили из седла. Впрочем, я без особого труда их разогнал и попытался проскочить в обход, к Пласа-Майор, и тут меня окружила целая толпа. Человек двадцать, мужчины и женщины, они тащили за собой растерзанный труп, и его кровь оставляла на земле полосы. И все они набросились на меня, как злобные фурии, с ножами и палками. Женщины были даже страшнее мужчин, они вопили, словно гарпии, хватали меня за стремена и прямо за ноги, все пытались с лошади стащить…