Однажды я сказал: «Эврика», – и ощутил потребность живо запечатлеть место, где живу, и долгий ход времени, сформировавший местный пейзаж. Это произошло под землей, в Кентской пещере, Торки, в конце 2015 года. Я оказался под землей во время экскурсии с гидом; до тех пор я просто ходил вокруг точно завороженный, разглядывал деревья, скалы, любовался цветом воды и читал таблички Геопарка со сведениями об окаменелостях, геологической структуре, переменах, которым Девон подвергался за сотни миллионов лет. Мое воображение растянулось до горизонта, по всем этим просторам, далеко назад во времени, однако вдохновение отказывалось принимать форму и выдавать что-то, кроме пары рассказов, в которых я изложил многое из атаковавшего мои органы чувств на природе. У меня не было конкретного образа, пригодного для хоррора, хотя само время и внезапное ощущение собственной незначительности посреди просторного ландшафта или перед огромным водным массивом, бывает, пробуждают чистый, высочайшей пробы ужас, смешанный с восхищением. Но, чтобы растянуть это на целый роман, мне требовалось нечто привязанное к месту, конкретное, более осязаемое; своего рода метафора для времени, для наших истоков и неподвластных уму периодов до того, как мы начали ходить прямо и систематически очищать планету от мегафауны и флоры.

Все это изменилось во время экскурсии с гидом в Кентской пещере, в те несколько секунд сенсорной депривации, когда гид выключил свет и вернул нас в мир без электричества. Это произошло вскоре после того, как нам проигрывали запись крика гиены – животного, некогда венчавшего местную пищевую цепь. Гид также сообщил, что ранние гомо сапиенсы делили пещеру с гиенами же (тогда достигавшими размеров африканских львов), а также пещерными медведями, пещерными львами и саблезубыми кошками. У каждого вида в пещеру был отдельный вход; наши предки, скорее всего, кучковались ближе к поверхности, вокруг большого костра, которому никогда не давали погаснуть. В этой же пещере нашли самые молодые останки современных людей (т. е. нас) в Северной Европе: я видел часть мужской челюсти. Как сказали нам, этот осколок гигантская гиена либо вырвала из лица, либо выкопала из могилы.

И это стало ключом: мое воображение схватилось за ощущение ужаса в пещере, и прямо там, под землей, родилась легенда о Старой Крил и ее Белых Щенятах. Момент в чем-то лавкрафтовский: совершенно материальные обстоятельства придали ужасу космическое измерение.

Наряду с неотступной клаустрофобией, желанием вернуться на землю, подальше от сырых стен, с которых капало, и инфернальных складок Кентской пещеры, естественным образом сформировавшихся в плейстоцене, в моем воображении задержался и устрашающий крик гиены. В нем слышался ужас, сопровождавший ранние виды человека на протяжении по крайней мере миллиона лет, до нынешней эры антропоцена, в которую прошел только один выживший вид – homo sapiens. Однако этот крик также напоминал, что, невзирая на индустриализацию и урбанизацию последних нескольких веков, мы по-прежнему остаемся животными, частью природы, и сохраняем собственную древнюю сущность. С тех пор история немало развилась, когда я пешком ходил по сельским землям и побережьям, – некоторые из них не изменились с малого ледникового периода в позднем дриасе, двенадцать тысяч лет назад. Иногда мне казалось, будто я иду назад в доисторическое время, и тогда в моем воображении начинали толпиться сцены, идеи, персонажи. Так что эта история родилась из земли и моря, пока я двигался: таким образом, «Багрянец» – наименее оседлая из моих книг. Я придумал ее во время движения прочь от себе подобных и развитого мира, даже в большей степени, чем «Ритуал», являющийся ее ближайшим родственником с точки зрения обстоятельств, в которых эти романы родились.