— Слушай, Мусатов, — сказал я. — Ладно в тот раз... Ты не хотел, чтобы наш отряд опозорился с олежиной сценкой. Но сейчас-то зачем?

— Эй, подожди! Что значит, опозорился с моей сценкой? — обиженно завопил Марчуков.

— Да это же не я говорил, что опозоримся, а Прохоров! — Мусатов сжал кулаки.

— Что такое здесь вас происходит? — в зал вошёл Сергей Петрович, а следом за ним катился кругленький завхоз.

— Ничего, Сергей Петрович, — ответил я. Мусатов уже уходит. Да, Мусатов?

— Да, — буркнул Мусатов, зло сверкнув на меня глазами, и шагнул к выходу.

— Ты кое-что забыл, — сказал я.

Мусатов, молча и ни на кого не глядя, покопался за колонкой. Зашуршала газета. Потом он быстро вышел. Сжав нечто небольшое под мышкой.

— Что здесь произошло? — спросил Сергей Петрович, строго глядя то на меня, то на Марчукова. Марчуков тоже посмотрел на меня. Почти умоляюще.

— Да все нормально, Сергей Петрович! — я развел руками. — Я принес со склада всякие штуки. Давайте их развесим!

Большой пионерский костер. Честно говоря, я как-то даже и не думал, что он будет реально большой. Когда мы закончили с оформлением зала, и последние плакаты с лозунгами и бумажные цветы заняли свои места, я вернулся на костровую поляну. Она была за территорией лагеря, на берегу реки. Просторная поляна, где могли поместиться сразу все пионеры. Место для костра тогда выглядело просто обширной проплешиной в зеленом ковре травы. А сейчас там возвышался огромный конус дров. Метра три высотой, не меньше! Черт, да на таком костре нескольких некрупных ведьм легко можно сжечь! Мамонов сдвинул на бок треуголку из газеты и воткнул в колоду топор.

— Вот теперь точно все! Под самое небо полыхать будет! — и широко улыбнулся. Он после похода тоже как-то ожил и повеселел. Не знаю, что там произошло между ним и Еленой Евгеньевной или, может быть, он просто привел свои мысли в порядок, как и я. Но больше он не ходил, как в воду опущенный. Снова вернулся прежний Мамонов — язвительный, с походкой вразвалочку и самодовольный.

А потом сразу наступила как будто бы ночь. Ну, то есть, после ужина было еще светло, конечно. А до ужина еще был отчетный концерт. Который мог бы быть и прикольным мероприятием, если бы не скучноватый конферанс Марины Климовны. Между номерами она все время норовила ввернуть какие-то байки о грандиозных мероприятиях, которые закатывали в лагере «Дружных» в какие-то дремуче-древние времена. Не знаю уж, зачем она это делала. Только настроение портила. Что, вот, мол, в те далекие времена пионеры были во какие! А сейчас измельчали, измельчали, да! Потом мы быстро поужинали и строем пошагали на костровую поляну.

Играли, пока было светло.

Во всякие массовые игры, с кричалками и перестроениями. Меня затащили в круг, который пел, хлопая:

— Эльбрус-красавец

Смотрит сквозь тучи

Белой папахой в синеву.

Этой вершиной

Самой могучей

Налюбоваться не могу...

— Между прочим, тот, кто затеял эту игру, нарушил правила Артека, — сказал мне на ухо стоявший рядом со мной Верхолазов.

— В смысле — нарушил? — я повернулся к нашему «мажору».

— «Артек» — особенный лагерь, — ответил Верхолазов. — Чтобы туда попасть, нужно очень постараться. И поэтому те, кто там работают, не должны показывать в обычных лагерях, что там происходит.