СИЗО встретило меня с распростёртыми объятьями. Там любят таких как я, неопытных и далёких от тюремной жизни и «воровских понятий». Узнавая совершенно для меня незнакомый мир и порядки, удивлялся тому, что здесь царит полный беспредел, и никаким общественным организациям, и структурам нет до этого дела. За камерой, в которую меня поместили, смотрел Харьковский авторитет «Кроха», он мне сразу не понравился и не внушил доверия. Серые стены камеры были сырыми и грязными. От жары и огромного количества людей, стояла вонь, и мрачная обстановка давила на психику круглые сутки. К этому невозможно привыкнуть и утешить себя мыслями, что рано или поздно всё закончится. В камере курили не только сигареты, но и деревенский самосад. Скручивали табак в газету, коптили как деды на завалинках в совковых колхозах. Как только я переступил порог камеры, «Кроха» полез ко мне с нелепыми вопросами: кем жил на свободе, придерживаюсь ли воровской жизни, как отношусь к «общаку» и прочими. Я отвечал честно, чем вызвал с одной стороны уважение, с другой стороны — презрение и ненависть.
Маленького роста, в наколках, с золотыми коронками на зубах, «Кроха» кичился своим тюремным авторитетом и держал в страхе остальных подследственных. У него было два молотобойца, которые, при первой необходимости, тумаками ставили наглеца на место и загоняли под нары. В камере сидело двое обиженных, петухов, и занимались уборкой. Убирали туалет, мыли полы. Подходить к ним было нельзя, как, впрочем, и брать у них еду или сигареты. Первые дни я присматривался и пытался понять, почему пятнадцать в принципе крепких парней, бояться одного урода и чуть ли не ходят перед ним на носочках? Странная ситуация и непонятная для нормального, здорового мужика. Жили в камере по семьям. Первая семья была «Крохи», самая козырная, за ней вторая семья, третья, и замыкал этот тюремный «семейный» мексиканский сериал двое обиженных. Из вещей при мне были мыльные принадлежности, чистая рубашка и спортивные брюки. Больше ничего. Самое интересное началось через две недели. Я лежал на верхней шконке и смотрел телевизор. Шла старая советская комедия с Савелием Крамаровым, когда наглый, хриплый голос одного из бойцов «Крохи» обратился ко мне.
— Дёма, тут мыло твоё в «дючку» (туалет) упало. Прости, я не специально, — сказал он ехидным голоском с наигранным притворством.
Я повернул голову, чувствуя спинным мозгом неприятности, и насупился. В камере возникла тишина, и взгляды остальных сокамерников устремились на меня. Догадываясь, что это так называемая проверка на вшивость, или как говорят в тюрьме «прописка», я спрыгнул босиком на бетонный пол и покачал головой.
— Не хорошо так, «Артист», брать чужие вещи, и ещё ронять их в парашу. Как упустил, так и доставай.
«Артист» потерял дар речи, мышцы на шее у него вздулись, как у «змея Горыныча» с тремя головами. Он готов был смешать меня с грязью. Занятия в спортзале не прошли для него бесследно. Накачивая мышцы, он считал, что «сила есть — ума не надо», и видел во мне всего лишь маленького сморчка, которого он раздавит одним щелчком. В камере народ притих и с подозрением косился на «Артиста». Многие знали силу кулаков этого увальня и понимали, что добром дело не кончится, и готовы были оставаться простыми зрителями, не вмешиваясь.