Варя явно подражала Наде, даже тоном голоса: чуть ворчливого, чуть наставительного. Она что-то хотела еще сказать, но, взглянув на Валерия, заметила, что он снова сморщился и крутит головой с явным неудовольствием.

— Ну и взяли в резку, сестрицы. Мало было одной пилы — вторая появилась. — Валерий поразительно умел переходить из одного состояния в другое; сидел сумрачный, какой-то нелюдимый, сейчас хохочет, рассыпаются его черные, как вороново крыло, волнистые волосы, большие, с рафинадными белками глаза переполнены веселым лукавством.

— А ты бы, Тростинка, взяла премию на моем месте? — отложив ложку, спросил Валерий.

— А что ж, думаешь, отказалась бы?! С радостью! — с вызовом воскликнула Варя, и сестры засмеялись дружно, слаженно, как в песенном дуэте, звонкими, протяжными голосами.

— А я убежден: не взяла бы! Ни за что не взяла бы! И Надя не взяла бы! — горячо запротестовал Валерий.

— Почему не взяла бы? — спросила Варя. — Раз положено, то что ж, не кража ведь…

— Вот в том-то и дело: «раз положено». А ты подумай, уж так ли положено? Ведь премия-то горкома и горсовета. В горкоме я секретарь, а в горсовете — член исполкома. Значит, премировал сам себя. Поняла?

— А все же, Валера, тебя бы никто не осудил. Все знали о твоей работе. Я тебе говорила об этом сто раз, — не отступала Надя.

— А вот за то, что не получил премии, наверняка тебя, Валера, многие не хвалят, судят как: либо Кондратьев в святого рядится, либо в другом месте лакомый кусок захватил, — поддержала сестру Варя.

— Точно, Варюша! — Надина ручка снова с громким хлопком легла на полированный стол.

— Сестрички, пощадите, отстаньте! Ну что вы, право, грызете меня беспощадно! Я еще пригожусь вам! — Валерий явно блажил. Он вздымал руки, сжимал плечи, пялил глаза, изображая, что он готов — изнурен, растоптан, уничтожен. Однако, когда сестры, внимая его мольбе, чуть примолкли, он, став серьезным и даже строгим, сказал:

— Тут, в этом вопросе, милые сестрички, дело вовсе не в том, кто что скажет. Дело в моей собственной совести. Она верховный судья. Я с ней посоветовался, и она не позволила мне оставить мою фамилию в списке премированных. И вы не представляете, как мне хорошо, легко, просто! И не потому, что кто-то мог упрекнуть меня, а потому прежде всего, что сам я не создал оснований для беспокойств собственной совести…

— Философствуй, Валера! Утешай себя! — усмехнулась Надя и посмотрела на Варю, рассчитывая на ее поддержку. Но Варя не отозвалась. Слова Валерия о совести вдруг поразили ее. Она сама старалась поступать по совести, и, когда это ей удавалось, ей всегда было приятно.

— Вот что, братцы-сестрицы, дискуссия окончена, включаю телевизор. Через пять минут начнется хоккей ЦСКА — «Спартак». — Валерий щелкнул выключателем, по квартире поплыл хрустящий шум нагревающегося телевизора.

Ну вот, а дальше у Вари случилась беда. На экзаменах при поступлении в медицинский институт она провалилась. В сочинении Варя такого нагородила, что сама от себя пришла в полное недоумение: да как же она могла приписать известные лермонтовские строки «Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром, французам отдана» Александру Сергеевичу Пушкину, или самые обыкновенные слова «коридор», «эффект», которые она тысячи раз писала правильно, написала через два «р» и одно «ф».