– Да так, – неопределенно кивнула она и, уйдя в себя, вновь умолкла.

Я почувствовала, что мне пора уходить, и протянула тарелку Меме, не объясняя, почему не прикоснулась к сладостям, она встала и поставила ее на прилавок. Обернувшись, взглянула на меня и повторила:

– Ты ее живой портрет.

Пока она рассказывала о прошлом, я сидела к ней боком против света, и она, несомненно, плохо видела мое лицо. Но когда она подошла с тарелкой к прилавку, где стояла лампа, я оказалась полностью на свету, и поэтому она сказала:

– Ты ее живой портрет.

И вновь присела.

Она стала вспоминать, как мою мать привезли в Макондо. С мула ее перенесли в кресло-качалку, где она провела целых три месяца, изредка и неохотно принимая пищу. Порой, с тарелкой в руке, не притрагиваясь к завтраку, она неподвижно сидела до полудня, положив ноги на стул, будто прислушиваясь, как они наливаются смертью, пока кто-нибудь не выводил ее из задумчивости, забирая тарелку. Когда начались роды, схватки вывели ее из оцепенения, она сама поднялась на ноги, но одолеть двадцать шагов, отделявших галерею от спальни, не сумела, и понадобилось вести ее, измотанную вселявшейся в нее на протяжении всех девяти месяцев безмолвных страданий смертью. Путь от кресла до кровати был более мучительным, горьким и болезненным, чем все долгие скитания, но она все же проделала его и дошла до того места, где должна была исполнить последнее предназначение в своей жизни.

– Смерть моей матери привела отца моего в отчаяние, – рассказывала Меме. – Но, как он сам говорил, оставшись в доме один, «никто не проявит должного уважения к домашнему очагу, где рука об руку с мужчиной нет законной жены». Вычитав в какой-то книге, что когда умирает любимый человек, должно посадить жасмин, чтобы вспоминать покойного каждый вечер, он высадил вдоль стены целый ряд кустов жасмина и год спустя женился второй раз, на Аделаиде, ставшей мне мачехой.

Иногда казалось, что Меме вот-вот расплачется, рассказывая. Но она держала себя в руках, будто вдохновляемая и укрепляемая покаянием в том, что была счастлива и сама по своей воле отреклась от счастья. И вдруг она улыбнулась, откинулась на спинку стула и утратила всякое сходство с идолом. Похоже было, что она мысленно взвесила все свои горести, пришла к выводу, что добрые воспоминания их перевешивают, и тут-то и расплылась в своей прежней широкой ироничной улыбке. И потом сказала, что все изменилось пять лет спустя, когда однажды утром она вошла в столовую, где завтракал мой отец, и сообщила:

– Полковник, а полковник, вас в кабинете спрашивает какой-то приезжий.

За церковью, до следующей улицы, простирался голый двор без единого дерева. Когда в конце прошлого века мы приехали в Макондо, строительство церкви еще не началось. Здесь был голый сухой участок земли, где дети играли после школы. Потом, уже приступив к возведению церкви, на краю двора вбили в землю четыре столба, и оказалось, что ограниченное столбами пространство как нельзя более подходит для склада. Его там и устроили. И хранили в нем строительные материалы для храма.