– Стоп! – сапожник уклонился от второго замаха. – Я уже. Нормально.

Прогулка не пошла Несмеяне на пользу. Девочка осунулась, прежний строгий вид сменился печалью, даже тоской.

– Ты чего, а? – Сапожнику стало стыдно: нажрался как свинья, а у ребенка несчастье. – Обидел кто? – Что пил, что не пил. Кулаки сжались, и не посмотрел, что вчерашние ссадины потрескались в кровь.

Вот лошара! Бросил ребенка одного в Катавасии среди разных… гомесов. Козел ты, Пантелей, и еще какой! Мало тебя Галка выгнала: не мужик! Из денег только водка за пазухой! После выгона расстроился было, да тут все как завертелось, хоть ложись, помирай. Катавасия! Махнул сапожник рукой: страшно? Да какой там! Двум не бывать, но зато вокруг столько интересного происходит. Жизнь безвыездно в Городке провел – служба не в счет, – да как красиво накатило! Опять же Несмеяна загнуться не дала. Одно огорчало: говорить она не говорила, да Бабыленко ее и так как-то понимал.

Девочка вдруг бросилась ему на шею и расплакалась. Пантелей оторопел. Сидит сиднем, расставив руки, слова сказать не может. В душе так задавило, словно тоска, за жизнь нажитая, сбилась в комок. Реветь нельзя, нехорошо взрослому дядьке реветь. Так. Глаза защипало.

Гостиница выглядела с иголочки: дубовая дверь, бронзовые ручки, ажурная лепнина, тяжелые занавеси на окнах и ступени серого гранита. На нижней сидел Гомес. Охватив голову руками, сумасшедший качался со стороны в сторону, повторяя одно и то же:

– Так не бывает. Так не бывает. Ущипну и проснусь… Ущипну и проснусь…

Левая рука покрылась синяками, как у наркомана. Пантелей тяжело вздохнул. Не один Гомес сейчас мается. Если подумать – есть от чего свихнуться. Каждый раз Катавасия накатывает чем-нибудь новым, необычным и не повторяет один и тот же накат дважды.

– Эй, убогий! Шел бы ты домой.

Гомес поднял голову и заорал благим матом, будто мертвяка увидел.

Старинные фонари, раскидистые липы, конка везет усталых пассажиров по домам, в небе растекается зелено-фиолетовое сияние и начинается звездопад, а по улице бежит растрепанный парень, крича что-то невнятное.

Несмеяна потянула Пантелея в подъезд, в глазах отчаянье. Напугал, придурок! Догнать бы да всыпать убогонькому.

На площадке их ждал молодой профессор.

– Я не физик, я – филолог, – вновь поправил он Бабыленко. – Я к вам, Пантелей… м-м-м… Да-да, помню, что неважно. С ответным визитом, так сказать.

При себе Семионыч имел коробку пряников и индийский чай со слоном на жестяной банке.

– Представляете! Пошел в магазин, а там лавка. Хозяин – Рефкат Саид-Абло. Представляете!

– Угу, – устало ответил сапожник.

– С вашего позволения, я на кухню, – Семионыч прошмыгнул мимо.

Пантелей угукнул, кивнул.

– Когда кончится Катавасия, надо будет сходить в архив и разузнать… – кричал профессор, тарабаня посудой.

Несмеяна села на диван, уставилась перед собой, и Бабыленко вновь почувствовал себя бессильным, как в будке. Что делать? Чем помочь? Посмотрел на формулу, поскреб ногтем древовидную «кси».

– Гы-гы! – вдруг улыбнулся и подмигнул девочке.

Решительно вытер загогулины, подхватил мел и принялся ваять, что тебе заправский квантовый филолог. Несмеяна следила за происходящим с прежним безразличием. Потом привстала, удивленно рассматривая написанное сапожником.