«— Что ж, вы привыкли к новому священнику?

— А чего не привыкнуть?

— Да он же не похож на вашего прежнего: он с длинными волосами, бородой и в рясе.

— Так что ж? Наш як папа, а этот як Христос…»[343]

В Галиции, особенно на востоке, невдалеке от русской границы, находились сёла, где жители в самом деле хотели перейти в православие и просили прислать им православных священников. Но большинство галицких униатов искренне не понимали: зачем им менять веру? Они и без того считали себя православными, ведь греко-католический обряд мало отличается от православного. И предложение, а тем более требование сменить веру возмущало их. Еще хуже было там, где русские церковные власти или местные москвофилы решали выгнать священника и перекрестить жителей. Епископ Дионисий будто бы ездил по приходам и спрашивал священников, паписты они или нет. Если священник был папистом (греко-католиком), то следовало указание: «Тогда вот тебе два дня на размышление: если не откажешься от папы, отрешу тебя от места»[344]. Отец Георгий узнал об этом факте из вторых рук, но вот свидетельство самого архиепископа Евлогия, который стал главным идеологом и организатором перехода униатов в православие.

Из воспоминаний о. Евлогия (Георгиевского): «…епископ Дионисий объяснил мне, что это уж второй приход, присоединившийся к православию. „А кто же священники?“ — спросил я. „Приходы возглавили братья Борецкие, родом из крестьян воссоединившегося прихода…“ „А где же униатские священники?“ — осведомился я. Сведений о них мне дать не могли. Эти священники-униаты были русофилы, лелеявшие мысль о соединении с Россией, а впоследствии, быть может, и с православием. В первом приходе был прекрасный престарелый священник. Братья Борецкие, грубые, неприятные люди, по-видимому, воспользовались моментом, чтобы, отстранив прежних батюшек, занять их место. „Первый блин-то наш комом…“ — подумал я. Епископ Дионисий предложил мне посетить сейчас же эти приходы, „…но только надо жандармов с собою взять, потому что священники ключей от храма не дают, надо будет их отобрать…“. Смотрю, молоденький жандарм тут же неподалеку вертится. Меня все это очень покоробило. Присоединение к православию мне представлялось постепенным сознательным процессом — не такими скоропалительными переходами, да еще с участием жандармов»[345].

В селе новый священник встретил архиепископа хлебом-солью. А старый священник-униат, кстати, русофил, плакал: «Я бы и сам хотел в православие, — сказал он, — но нельзя же так… сразу, надо же подумать»[346].

Плохо пришлось и самим православным священникам, приехавшим из России. Они оказались в чужой стране, не знали местных обычаев, традиций. Ни государство, ни церковь не выделили новым священникам достаточно средств, они, по словам отца Георгия, «вынуждены были питаться почти подаянием»[347].

Иеромонахи-черносотенцы, привезенные из Почаевской лавры, «полуграмотные, невоспитанные, невежественные»[348], весьма проигрывали местным униатам, образованным и хорошо подготовленным. Как они могли поднять духовный авторитет России и русской власти? Даже генерал-губернатор Бобринский считал такую церковную политику «вредной для русского дела» и с раздражением говорил о ней. «Воссоединения» по большей части озлобляли местное население, «особенно в тех случаях, когда униатские церкви отбирались у униатов и отдавались православным, т. е. воссоединившимся»