- Кто смеет обо мне сквернословить? Загублю без остатка, и ворону поживиться будет нечем!
- Ну, ну, ну! Садись! Успокойся! - всполошилась Василиса. - Вся в своего батюшку - горячая. Уймись! Не гоже так, а особливо государством править. Негоже! Негоже! У царя и без того руки долги. Царю рассудок нельзя терять. Народ - тело, царь - голова. Не торопись, а полегоньку, потихоньку изводи своих благодетелей, вознесенных тобою в дворянство.
Елизавета шлепнула ладонью по столу:
- Кто болтает про меня? Откуда ты знаешь? Говори!
- Есть люди верные, преданные рабы твои...
- Давай их мне сюда! Хочу слышать...
- Изволь!
Старуха вышла из царицыной опочивальни и крикнула дежурному капралу:
- Демьяныч, позови-ка слепого-то!
Вернувшись, она нашла Елизавету уткнувшейся в подушку. При входе мамки царица поднялась и строго взглянула на нее.
- Причесывай! Скорее!
- Ничего, матушка-государыня! Человек этот слепой... Какая бы ты ни была, ему все одно не видно. Музыкант он, играет у них.
Елизавета, оттолкнув Василису, встала перед зеркалом, собрала в пучок косу, налепила мушку около рта на щеке, подвела брови...
Василиса с хитрой улыбкой следила за своей воспитанницей:
- Буде уж тебе! И так хороша, красавица ты моя! Лучше тебя и девок-то в мире нет! Что ротик, что носик, что косы, что ушко... Господи! Пресвятая владычица!
Василиса знала, что надо говорить.
И чем больше приговаривала старушка, прославляя елизаветину красоту, тем более ласковой и приветливой становилась царица. Она крепко обняла бабку и поцеловала.
- Ах! Как у меня болит голова от государственной усталости! И кого же мне слушать, коли не тебя! Сирота я круглешенькая... Пожалей меня... Глупая, малосмысленная я!
В это время послышался стук в двери. Елизавета приосанилась, оправив на себе платье.
- Входи! Кто там?
Дверь отворилась; в опочивальню, подталкиваемый капралом, вошел слепой человек в потертом, бедном камзоле и в стоптанных туфлях. Войдя, он упал на колени:
- Владычица наша, государыня! Униженный раб твой Егор Соловей, музыкант без роду, без племени бьет тебе челом, желая царствовать многие, многие годы!
- А ты чего бельма выпучил? Вон отсюда! Ишь ты, - закричала Василиса на капрала. Тот исчез.
Елизавета подняла слепого и посадила в кресло.
- Ты не видишь? - спросила она сочувственно.
- Да, слепой, - жалобно ответил он.
- Так-таки ничего и не видящий?
- Хотя и слепой я, но чудесным образом при помощи Христа бога нашего, зрю, матушка-царица, твою неизъяснимую красоту лучезарную, якобы и оба глаза мои видят и дурной воды в них нет... Вот ты стоишь и ярко сияешь над миром, подобная вифлеемской путеводной звезде, и смотришь на меня, будто солнце яркое, теплое, полуденное...
Василиса прервала его.
- Скажи-ка лучше ее величеству, что ты там слышал у французов и в кой вечер?
- Скажу все, как есть и как было, и нечего мне скрывать от пресветлой нашей благодетельницы. Было то в един от беспутных вечеров в покоях лейб-медика вашего величества графа Лестока на Фонтанке, а я находился в то же самое время в оном же доме, музыки ради. И был там маркиз Шетарди. Перед гостями говорил он много по-французски, а о чем? Разобрать я не мог, ибо не знаю того языка. Однако слышал их многое и гнусное посмеяние. И как я мог понять, были там же и некоторые офицеры, и между прочим всех смешил своими словами бригадир Грюнштейн. Ему хлопали в ладоши. Был там еще поручик Рыхловский, обер-кригс-комиссар Зыбин, генерал Румянцев, штабс-ротмистр Лилиенфельд, адъютант Степан Колычев, подпоручик Акинфов, дворянин Николай Ржевский, поручик Иван Путята и другие. Напившись изрядно, подняли они споры и разговоры о тебе, государыня-матушка, и о жене адмирала Лопухина. А что они говорили, непристойно мне передать вашему величеству, неприлично с подробностями всего его, шетардиева, дерзостного поношения и других офицеров. Пускай простит уж меня господь всевышний и ты, великая царица, но не могу я тебе того донести.