— Да, интересная точка зрения. Наверное, дело не только в том, что вы врач. Тут еще и национальный характер. Русские всегда удивляли меня тем, что будто нарочно выбиваются из любых схем. Даже нам, евреям, с вами бывает трудновато, представляю, каково остальным, более склонным к упорядоченности и стабильности народам.

— Ага. Немцам в особенности.

Шлиман кивнул.

— Да, пожалуй. А окажись сейчас на вашем месте немец, не думаю, что этот разговор вообще состоялся бы. А общаясь с вами, я тоже начинаю снова ощущать себя… живым.

Капитан мельком взглянул на часы, так и оставшиеся у него на запястье с еще прошлой жизни.

— Что, уже? — спросил Ляхов, имея в виду — не проголодался ли новый знакомец и не появились ли у него по этому поводу превратные мысли.

— Еще нет, — понял, о чем говорит Вадим, Шлиман. — Но меня эта тема очень занимает. Чем позже, тем лучше, вы понимаете, о чем я?

— Еще бы. Это и в моих интересах. Нам отсюда выбираться надо, а вы — некий дополнительный шанс. Есть такой армейский способ ориентирования и изучения обстановки — «путем опроса местных жителей». Вы — какой-никакой, а все же местный.

— Знаете, Вадим, если бы я был в состоянии испытывать человеческие эмоции, я бы сказал, что вы мне нравитесь. Есть в вас некоторое простодушие и одновременно ум и искренность. Не лицемерите, что думаете, то и говорите.

— А вы на самом деле никаких эмоций не испытываете? Как это возможно?

— Да вот так и возможно. Я помню, что, когда был человеком, те или иные слова, поступки, обстоятельства вызывали у меня соответствующую реакцию, которая могла быть описана в категориях: приятно, неприятно, радостно, печально, больно, страшно и так далее… Я помню, что каждая из категорий означала. К одним я стремился, других избегал. Сейчас же ничего этого нет. И передать то, что есть, — я просто не в состоянии. Вы упомянули человека, ставшего роботом. Я, наверное, сейчас на него похож. У меня сохранилась память в полном объеме, но и только.

Вот, разговаривая с вами, я пытаюсь понять: завидую ли я вам, сожалею ли о том, что меня убили? И понимаю, что мне это совершенно безразлично.

Я помню, что «там» у меня остались жена и двое детей, мне хочется их пожалеть, представить, как они заплачут, получив сообщение о моей геройской гибели в боях за Родину, и — не получается.

Меня это не трогает, так же как не трогает плохо написанная книга. И в то же время я уверен, что в случае необходимости смог бы все подходящие к случаю эмоции воспроизвести достаточно убедительно.

Разговор все более увлекал Ляхова. Ему всегда было страшно интересно проникать в тайны неведомого и недоступного.

В свое время он и психиатрией взялся было заниматься, потому что ему казалось очень заманчивым проникнуть во внутренний мир маньяков, на полном серьезе воображающих себя гениальными писателями, царями и пророками. Или шизофреников, одновременно являющихся крупными учеными и искренне убежденных в реальности «голосов», диктующих им совершенно абсурдные вещи, разубедить в абсурдности которых невозможно. Даже ссылками на их собственные научные труды.