Пробираясь чащобами, Одинец наткнулся на меч. Он торчал среди корней упавшей березы на краю мшистого болота, и Одинец, замерев, долго присматривался и прислушивался, прежде чем приблизиться к нему. Но вокруг однообразно шумел лес, ничего нигде не виделось, и он, подойдя, взялся за рукоять и потянул. Однако меч не поддался, и Одинцу пришлось приложить силу, чтобы вырвать его из спутанных березовых корней. И тогда же вдруг подумалось, что на меч опирались всей тяжестью, вогнав его настолько глубоко, что уже не осталось сил выдернуть. Присмотрелся, заметил следы на мшистых кочках и бесшумно двинулся в глубь болота, все время внимательно всматриваясь и вслушиваясь. И вскоре увидел маленькую фигурку, завернувшуюся в длинный балахон и припавшую к чахлой болотной сосне.
— Живой? — Он откинул капюшон, и мокрые спутанные волосы волной рассыпались по балахону. — Эге, а не тебя ли мы искали, красавица?
Инегельда разрыдалась. Вероятно, впервые в жизни она рыдала так искренне, с таким облегчением, с такой детской радостью. Рыдала и цеплялась за чужого, бородатого, вооруженного мужчину, не в силах вымолвить ни слова.
— Эх, горемыка, — вздохнул Одинец.
Он легко поднял ее на руки, вынес на сухое место, уложил, развел бездымный костер, распарил в котелке мелко наструганные кусочки вяленого мяса, добавил меду и начал с ложечки кормить девушку. А она, давясь и всхлипывая, все еще цеплялась за него, боясь отпустить хотя бы на мгновение.
— Помалу ешь, — строго говорил Одинец. — И не заглатывай, не щука. Жуй сначала. Долго жуй, а то худо будет.
Он нес ее на плечах, часто поил отваром, заставляя тщательно жевать крохотные кусочки мяса. Ни о чем не расспрашивал, но считал своим долгом все время что-то бубнить, хотя был на редкость немногословным. И через несколько дней вышел к Урменю.
— Подарок тебе, княжич, — сказал он. — Считай, что от Хальварда. Это и есть Инегельда.
А девушка во все глаза, распахнутые на полную синеву, смотрела на Урменя. Она уже пришла в себя, отдохнув на плечах Одинца, в огромных ее глазищах уже не было тусклой усталости, но не появилось ни хитрости, ни лукавства, а было такое восхищенное удивление, что Урмень первым отвел взгляд.
— Завтра же отвезешь матушке.
Перемысл был человеком на редкость исполнительным и, получив от Олега повеление подготовить к Совету Князей его участников, старался изо всех сил, не считаясь ни со временем, ни с расходами. Он правильно понял своего конунга, заботясь не о порядке проведения Совета, а о настроении его участников, но особыми успехами похвастаться не мог. Славянские вожди видели в нем прежде всего пособника русов-грабителей, а потому сторонились, отделывались вежливыми словами и под любыми предлогами избегали бесед с глазу на глаз. Но Перемысла это нимало не смущало: он был упрям, упорен, в меру настойчив, и Олег верно поступил, послав на эти первые, разведывательные встречи именно его.
— Поначалу придется туго, — сказал он, давая последние наставления. — Держи обиды при себе и начинай заново. В конце концов, все решит кровь.