И меня продолжают открыто водить за нос. В восьмой главе первой части «Дон-Кихота» мне говорят, что повествование Сервантеса на этом и заканчивается, а оставшаяся часть книги переведена с арабского историком Сидом Ахметом бен-Инхали. Зачем это нужно? Да потому, что меня, читателя, не так легко убедить, и, хотя я не попался в множество расставленных ловушек, я с наслаждением втягиваюсь в игру, где уровни чтения постоянно меняются. Я читаю роман, я читаю правдивый рассказ о приключениях, я читаю перевод правдивого рассказа, я читаю слегка исправленную версию.
История чтения эклектична. За изобретением читателя идет глава об изобретении писателя, еще одного литературного персонажа. «…Книга, писал Пруст, — это порождение иного „я“, нежели то, которое проявляется в наших повседневных привычках, общении, порках»[709]. Это побуждает нашего автора обсудить использование первого лица единственного числа и то, как это литературное «я» вовлекает читателя в подобие диалога, из которого его в то же время исключает физическая реальность страницы. «Диалог имеет место лишь в том случае, если читатель оказывается вне пределов власти писателя», говорит автор и приводит в пример романы-нуво и в первую очередь «Изменение» Мишеля Бютора, полностью написанный во втором лице. «Здесь, говорит автор, все карты раскрыты, писатель не ждет, что мы поверим в его „я“, и не предлагает нам унизиться до роли „дорогого читателя“».
Неожиданно отвлекаясь (глава сороковая «Истории чтения»), наш автор делает допущение, что форма обращения к читателю и привела к появлению основных литературных жанров или, по крайней мере, к их категоризации. В 1948 году в своей работе «Das Sprachliche Kunstwerk»[710] немецкий критик Вольфганг Кайзер предложил концепцию деления на жанры по схеме трех грамматических лиц, существующей во всех известных языках: «я», «ты» и «он, она, оно». В поэзии «я» выражает себя через эмоции; в драме «я» становится вторым лицом, «ты», и сходится с еще одним «ты» в страстном диалоге. Наконец, в прозе главный герой является третьим лицом, «он, она, оно», объективно ведущим повествование. Более того, каждый жанр требует от читателя определенного отношения: лирического (как в песне), драматического (которое Кайзер называет «апострофой») и эпического, или изложения[711]. Автору эта идея очень нравится, и он иллюстрирует ее с помощью трех читателей: французской школьницы XIX века Элоизы Бертран, чей дневник чудом уцелел во время франко-прусской войны 1870 года, которая прилежно записывала, как читала Нерваля; Дугласа Хайда, который был суфлером на спектакле «Векфильдский священник» в Королевском театре Лондона, где роль Оливии исполняла Эллен Терри; а также домоправительницы Пруста Селесты, которая прочла (частично) толстенный роман своего работодателя.
В главе шестьдесят восьмой (том «Истории чтения» приятно толстый) наш автор поднимает вопрос о том, как (и почему) некоторые читатели продолжают читать определенные книги, когда все прочие уже давным-давно забросили их. В пример он приводит заметку из Лондонского журнала 1855 года, когда большинство английских газет были полны новостями о Крымской войне: