— Откуда сие известно? — помрачнел Румянцев.

— С той стороны улан прискакал. Кстати, я привез его с собой, и вы можете поговорить с ним сами.

Улан был еще совсем мальчишка, с пушком на щеках. На вопросы Румянцева отвечал с робостью провинившегося солдата-новичка.

— Как же вы им поддались?

— Виноваты, ваше сиятельство. Никто не думал, что нападут…

— Много убитых?

— Много, ваше сиятельство.

Добавить что-либо к своему сообщению улан затруднялся: он ускакал из Варшавы в ту самую роковую ночь и о развернувшихся там событиях не имел полного представлений.

Прошло несколько дней. Из Польши прибыли другие беженцы, и картина стала постепенно проясняться. Выступление было подготовлено тайными организациями, имевшими связь с революционной Францией. Восставшие сумели увлечь на свою сторону почти всю королевскую армию. 24 марта заняли Краков, а менее чем через месяц овладели Варшавой. Король Станислав не смог противопоставить им что-либо. Да и генерал-аншеф Кречетников, командовавший стоявшими в городе русскими войсками, оказался бессильным подавить восстание, которое вскоре распространилось на всю страну.

«Пожалуй, дело оборачивается очень серьезно, — думал Румянцев. — Петербургу придется, видимо, посылать новые войска».

Однажды он сидел в библиотеке за чтением книги, когда слуга пришел сказать, что из Петербурга до его сиятельства прибыл человек с пакетом.

— С каким пакетом?

— Говорит, от самой государыни.

Румянцев тотчас спустился, вниз. Там его ожидал фельдъегерь в звании капитана.

— Рескрипт императрицы, — доложил он, протягивая пакет. — Приказано передать в собственные руки.

Румянцев извлек из пакета бумагу и нашел в ней следующее:

«Граф Петр Александрович!

Довольно небезызвестно, думаю, вам самим, сколь странное сделалось происшествие с войском моим в Варшаве и сколь ослабление, допущенное к тому, должно чувствительно быть для меня. Ничто так не прискорбно мне, как то, что поляки, имея всегда лучший и удобнейший случай предпринять то, что они могли предпринять теперь, когда среди самого войска моего находились. Но я оставляю говорить вам о сем; скажу здесь только то, что я слышала о лучшем состоянии теперь здоровья вашего; обрадовалась и желаю, чтоб оно дало вам новые силы разделить со мною тягости мои. Ибо вы сами довольно знаете, сколь отечество помнит вас, содержа незабвенно всегда заслуги ваши в сердце своем; знайте также и то, сколь много и все войско самое любит вас и сколь оно порадуется, услышав только, что обещаемый Велизарий опять их приемлет, как детей своих в свое попечение. Я уверена будучи не менее о вашем благорасположении к ним, остаюся несомненно в ожидании теперь о принятии вами всей армии в полное распоряжение ваше, пребывая впрочем навсегда вам усердная и доброжелательная

Екатерина».

Рескрипт императрицы вызвал у Румянцева разноречивые чувства. С одной стороны, он понимал, в каком трудном положении оказалась государыня, понимал и потому не мог не сочувствовать ей. Но в то же время… Вспомнились обиды, учиненные ею. Слишком долго держала она его про запас. Раньше надо было звать. Забыла, наверное, что ему скоро семьдесят. Старик. Голова побелела от седин. Да и здоровье не то. Ломота в костях, шум в голове — дорога под уклон пошла. На него даже прислуга смотрит как на человека, уже совершившего все, что ему отпущено, он живет теперь больше мыслями о прошлом. Будущее уже не манит великими планами. Дряхлеть стал. Конечно, ума в голове не убавилось, еще крепок рассудок. Но крылья поломаны. Не выдержали тяжести обид…