Храповицкий положил перед ней письмо Гримма, ее постоянного французского корреспондента, дружба с которым продолжалась уже много лет. В последнее время Гримм, однако, стал ее раздражать своим сочувственным отношением к революционным событиям в Париже. Впрочем, не столько этим, сколько уверенностью, что она, российская императрица, разделяет его взгляды. В этом письме он просил ее величество прислать в подарок свой портрет антимонархисту Жану Марорселю, мэру Парижа.

Необычная просьба Гримма государыню возмутила:

— Я не желаю иметь ничего общего с каким-то Марорселем, которого при первом удобном случае вздернут на фонарном столбе.

Храповицкий понимающе склонил голову. Бедный Гримм! Он все еще верил в приверженность русской императрицы республиканским идеям. Как же он ошибался! Екатерина давно уже не та. Республиканство отброшено прочь. Никакого сочувствия взбунтовавшейся парижской черни с ее стороны не было и не будет. С нее довольно и одного Пугачева.

— Что есть еще? — отложила в сторону прочитанное письмо Екатерина.

— Представление графа Безбородко о назначении посланником в Швецию графа Сергея Румянцева.

На какое-то время Екатерина насупилась. Она все еще сердилась на строптивого родителя молодого дипломата. Румянцев заслуживал того, чтобы оставить его в забвении, его и всю его фамилию. Но она этого не сделала и не сделает. Пусть убедятся, что она не из тех, кто отдается чувству мести.

— Что ж, если Безбородко так считает, пусть будет посему. — И не желая возвращаться к принятому решению, заговорила о войне с Турцией: — Что слышно от князя Потемкина? Что-то молчит светлейший…

Секретарь понимал ее озабоченность. От князя давно уже ничего не было. А ему следовало бы почаще сноситься с Петербургом. Тем более сейчас, когда австрийское правительство, воспользовавшись смертью императора Иосифа, верного друга русского двора, заключило с Турцией перемирие, нарушив тем самым союзные обязательства по отношению к России.

Обстоятельства складывались так, что необходимо было усилить наступление на турок, дабы принудить их к миру. Между тем армия действовала вяло, не добилась ничего существенного, если не считать нескольких побед, одержанных корпусом Суворова. А ведь из казны туда ушло в три раза больше средств, чем Румянцев затратил на всю предыдущую войну.

Екатерина давно уже улавливала недовольство сановников ее фаворитом. Они только ждали случая, чтобы убрать его со сцены. Правда, вслух никто не осмеливался говорить про князя дурно, однако каким-то неосознанным чутьем она ощущала за своей спиной осторожную возню. Ох уж эта русская знать! Она умела добиваться своих целей.

— Румянцев покинул Яссы?

— Сразу же по получении рескрипта вашего величества.

Вошел Мамонов. Без доклада, как в собственную комнату. Такое дозволялось только ему.

— Ваше величество, — сказал он, — из Петербурга начали съезжаться гости. Все ждут вашего появления.

Храповицкий закрыл свою папку, поняв, что ему пора уходить. Екатерина посмотрела на него, потом на Мамонова и сказала:

— Хорошо, друзья мои, оставьте меня, я должна заняться туалетом.