В апреле 1913 года Богдо-гэгэн Восьмой, он же Богдо-хаи Первый, заболел пневмонией, и перед монголами внезапно встал вопрос о будущности созданного ими «счастливого государства», о чем они раньше совершенно не задумывались. Никто не знал, будет ли обнаружен Богдо-гэгэн Девятый, и если да, то должен ли он взойти на престол Халхи, как его предшественник, или остаться только ее духовным владыкой, как первые семь перерождений Даранаты. Единственный прецедент не создавал традиции, а закона о порядке престолонаследия попросту не существовало. Все плавало в бессловесном тумане, мерцало, подразумевалось. В этой ситуации вновь подняла голову разгромленная полгода назад княжеская партия, имевшая немало сторонников среди офицерского состава бригады. Очевидно, не без участия пекинских агентов, стремившихся не допустить падения Барс-хото, стали поговаривать, что бригаду нарочно хотят удалить из Урги в момент смены власти. Был инспирирован всплеск антиклерикальных настроений, всюду ругали лам за жадность и требовали, чтобы после смерти Многими Возведенного на трон взошел один из князей-чингизидов. Чем больше говорилось о неприступных, охраняемых оживающими по ночам каменными тиграми стенах Барс-хото. тем меньше нашим цэрикам хотелось их штурмовать и тем ниже падали акции сторонников теократии, готовых якобы послать бригаду на верную гибель, только бы вывести ее из игры.
Назревал военный переворот с целью установления светской монархии. Немногочисленная туземная интеллигенция рассчитывала на новых вождей как на покровителей просвещения, а заодно хотела потеснить у власти представителей духовного сословия и связанных с ними чиновников старой циньской выучки. Дошло до того, что мой друг Базбар начал открыто пропагандировать идею отделения церкви от государства. Необходимость этой реформы он мотивировал тем, что под влиянием привнесенного извне буддизма монголы утрачивают природную воинственность и забывают свои прекрасные древние обычаи типа обрезания ушей покойникам.
Но еще раньше, чем заварилась эта каша, князь Жамьян-бейсэ, начальник штаба бригады, пригласил меня присутствовать на гадательном сеансе в его юрте. Популярная в Урге гадалка, полубурятка-полуцыганка, должна была продемонстрировать нам свое искусство, сочетающее в себе приемы обоих народов, чья кровь текла в ее жилах. Жамьян-бейсэ хотел узнать, какая судьба ожидает его в походе на Барс-хото.
Войдя в юрту, я увидел сидевшую на корточках возле жаровни женщину лет сорока с мутными козьими глазами. Лицо у нее было белее, чем у большинства монгольских женщин, но ничто не выдавало в ней ту великую прорицательницу, какой, по слухам, она была. Я сел, тогда Жамьян-бейсэ подал ей знак начинать. Из мешочка, висевшего у нее на поясе, она вытащила несколько маленьких плоских костей однообразной формы, горсть сухой травы и, порциями бросая ее на тлеющие угли, принялась бормотать заклинания.
Понемногу юрта наполнилась сладковатым дымом. Трава прогорела, затем гадалка положила в жаровню кости, долго переворачивала их бронзовыми щипцами, а когда все они в равной степени почернели и потрескались, вынула их, разложила на полу и стала внимательно разглядывать. Вдруг лицо ее страшно исказилось. Она забилась в судорогах, выкрикивая отрывистые фразы. К тому времени я уже достаточно владел монгольским языком, чтобы ее понять. «Тень!… Черная тень! — вопила она. — Черная кошачья тень движется от Барс-хото!… Это тигр!… Он прыгнул!… Его тень покрыла твою, Жамьян-бейсэ… Ты умрешь!… Вы все умрете! Мангысы убьют вас!» И тому подобное. В ее ужимках не было ничего от цыганской вкрадчивости и знания «во человецех сущего».