— Из-за чего?

— Когда в семье не хватает денег, все ссоры из-за этого, хотя повод может быть любой.

— Вы давно знаете Каменского?

— Три года. С тех пор, как стала женой Петра Францевича. — А они когда познакомились?

— В незапамятные времена. Каменский-старший был тогда нашим консулом в Монголии, а Николай Евгеньевич юношей жил с отцом в Урге. Мой муж познакомился с ними обоими во время одной из своих экспедиций.

В коридоре послышались голоса. Она встала:

— Извините, я должна проводить наших студентов. Петр Францевич неважно себя чувствует.

Иван Дмитриевич отметил слово «наших». Эта стриженая эмансипе была хорошей женой и разделяла интересы мужа.

Оставшись один в комнате, он взял со стола книгу «На распутье», на которую положил глаз еще во время разговора. Открылось опять на «Театре теней», но не волей судьбы, как вчера, а потому что страница была проложена листом бумаги. Он узнал на нем почерк Каменского: буквы сильно кренились вправо и держались за руки, чтобы не упасть. Написано карандашом, в столбец, как стихи:

Елена Карловна застала его с этим листочком в руках.

— Нравится? — спросила она.

— Да, поэтично.

— Это монгольская песня, Николай Евгеньевич записал ее для меня. Она была символом его любви к Монголии.

— Разве это не любовная песня?

— Да, но он вкладывал в нее другой смысл. Николай Евгеньевич, не в обиду ему будь сказано, любил поговорить о том, как хорошо было бы все бросить, уехать в Баргу или в Халху, поставить юрту где-нибудь в степи, жить простой жизнью кочевника. Разумеется, никаких практических последствий эти разговоры не имели, но Монголия с юности оставалась для него чем-то вроде земли обетованной. Он всегда ее идеализировал, и слова «я вспоминаю тебя» относятся именно к ней.

— Он знал монгольский язык?

— Немного знал.

Елена Карловна вложила листок обратно в книгу и пригласила:

— Пойдемте, Петр Францевич ждет вас. У него, правда, что-то со связками, ему трудно говорить. Постарайтесь покороче.

Вошли в профессорский кабинет, полутемный, заваленный книгами, заполоненный ордами восточных безделушек. Вместо гравюр и фотографий по стенам висели распяленные между палочками полотнища азиатских картин на шелке. Материя выцвела от солнечных лучей, изредка, видимо, проникавших с улицы в этот мрачный храм науки, но сами изображения ничуть не потускнели, словно земные стихии были над ними не властны.

— Какие яркие краски! — восхитился Иван Дмитриевич.

— Да, -просипел Довгайло, — для яркости монгольские богомазы подмешивают к ним коровью желчь.

Он сидел за письменным столом. Как и накануне, длинный теплый шарф двумя или тремя кольцами обвивал его шею.

— Присаживайтесь, господин Путилин. Чаю?

Иван Дмитриевич покачал головой. Обращенный к нему вопрос прозвучал эхом того, другого, доставившего Каменскому столько хлопот. Он, оказывается, мог быть усечен и до такой формы. Но это уже был предел совершенства, за которым исчезают все слова.