Если Освальд не болтал с Пэтси в лавке, не наблюдал за речной жизнью с причала, то сидел на заднем крыльце дома Китченов и рисовал. Однажды дождливым днем на крыльцо вышла Бетти, чтобы достать что-то из стоявшего на веранде холодильника, посмотрела на рисунок и воскликнула:

— Ну вылитая голубая сойка! — И добавила: — Терпеть не могу голубых соек!

С чем и удалилась обратно в кухню.

Но ее слова бальзамом пролились на душу Освальду. Не про ненависть к сойкам, ясное дело. Она узнала, кого именно он пытался изобразить! А ведь поначалу у него все птицы походили одна на другую. Нет, он явно стал рисовать лучше.

Большую часть «сигаретных» денег Освальд теперь тратил на кисти-краски и не видел в том беды. Он так и так стал курить куда меньше.

Дожди прекратились, и как-то Освальд попросил Клода Андервуда, который ежедневно отправлялся в шесть утра на рыбалку, подбросить его на болота — хотел посмотреть на больших скоп и на их гнезда, о которых столько слышал. В книге про птиц Алабамы имелись картинки, но вживую скоп Освальду видеть еще не доводилось.

— Конечно, — рад был услужить Клод. — Отвезу тебя туда и высажу на пару часиков. — Клод видел кое-какие рисунки и был за Освальда очень рад — вот ведь нашел человек любимое занятие. Да и письма стали приходить — из Национального общества Одюбона,[29] штат Алабама, отдел орнитологии.

На следующее утро в пять тридцать Освальд подошел к дому Клода, увидел, что в кухне горит свет, и тихонько постучал. Сибил, жена Клода, с широченной улыбкой открыла дверь:

— Заходите, мистер Кэмпбелл, выпейте кофе. Клод снаряжает лодку.

Освальд прошел в большую комнату с облицованными сосной стенами и сложенным из кирпича камином, перед которым лежал круглый кремово-коричневый ковер. Диван и кресло были обтянуты материалом такого же буроватого оттенка, в тон им были и занавески на окнах. Над камином висела картина, представляющая Тайную Вечерю. Напротив стоял круглый обеденный стол из кленового дерева с вращающимся подносом посередине, стол окружали стулья. Комната была очень складная, чистая и, похоже, нимало не изменилась со времен последнего ремонта, каковой, насколько мог судить Освальд — хотя бы по расписанным еловыми шишками обоям на кухне, — состоялся где-то в сороковые годы. «Место, где само время, кажется, замедляет свой бег», — вспомнилось Освальду, когда Сибил поставила перед ним чашку с дымящимся кофе и тарелку с домашними коричными булочками. Жена Клода и сама словно прибыла прямиком из сороковых — в своем белом фартуке с оборками и с мелкими кудряшками на голове, удержать которые могли только старомодные заколки.

— Клод сказал, вы выбираетесь на реку изучать птиц и заниматься творчеством.

Освальд рассмеялся.

— Уж не знаю, миссис Андервуд, можно ли это назвать творчеством… Попробую сделать парочку зарисовок, вот и все.

Сибил налила ему еще кофе.

— Это так увлекательно. Клод говорит, вы замечательный художник. Как знать, мистер Кэмпбелл, вдруг ваши работы однажды попадут в музей и мы прославимся.

Тут в кухню вошел Клод:

— Доброе утро. Можем отправляться хоть сейчас, если ты готов.