– Это я, Мари. Я вернулся к тебе.

– Если они тебя найдут… – прошептала она.

– Они не найдут меня, где им… Я могу спокойно остаться здесь. Остаться с тобой.

– Прикоснись ко мне, Йозеф… я должна чувствовать, что ты здесь. А видела я тебя часто…

Он взял легкую в голубых прожилках руку и поцеловал ее. Потом склонился над любимым лицом и коснулся губами ее усталых и уже словно далеких губ. Когда он выпрямился, глаза ее были полны слез. Она легонько тряхнула головой, и слезы дождем пролились на подушку.

– Я знала, что ты не можешь приехать, но всегда ждала тебя…

– Теперь я останусь с тобой.

Она попыталась оттолкнуть его:

– Как же ты останешься здесь! Ты должен уехать. Ты ведь не знаешь, что тут было. Уходи сейчас же. Уйди, Йозеф…

– Нет. Мне ничто не грозит.

– Тебе грозит огромная опасность, уж я-то знаю. Я повидала тебя, а теперь уходи. Долго мне не протянуть, и с этим я вполне справлюсь одна.

– Я все устроил так, что могу остаться здесь, Мари. Скоро будет амнистия, и я подпадаю под нее.

Она недоверчиво посмотрела на него.

– Правда, – сказал он, – клянусь тебе, Мари, что это правда. Конечно, никому не надо знать, что я здесь. Но если кто и узнает – ничего страшного не будет.

– Я-то ничего не скажу, Йозеф. Я никогда ничего не говорила.

– Знаю, Мари. – Волна нежности и тепла захлестнула его. – Ты не развелась со мной?

– Нет. Разве я могла? Не сердись…

– Это нужно было для тебя. Чтобы тебе легче жилось.

– Мне и так было нетрудно. Люди помогали мне. Мне даже помогли получить одиночную палату. Лучше лежать здесь одной. Тогда и ты сможешь быть со мной больше.

Штайнер смотрел на нее. Сморщенное лицо, резко очерченные скулы, бледные восковые щеки, синие тени под глазами. Тонкая, хрупкая шея и ключицы, выпирающие из впалых плеч. Даже глаза и те подернуты поволокой, а губы совсем обесцветились. И только золотистые волосы сверкали. Казалось, они стали гуще, крепче, точно вобрали в себя все силы, покинувшие угасающую плоть. В лучах предзакатного солнца волосы пышно вздулись, словно красновато-золотистый ореол, словно яростный протест против усталости этого почти детского тела, едва обозначавшегося под простыней.

Дверь отворилась. Вошла сестра. Штайнер встал. Сестра поставила на столик стакан с жидкостью, похожей на молоко.

– У вас гость? – спросила она, окидывая Штайнера быстрым взглядом голубых глаз.

Голова больной шевельнулась.

– Из Бреслау, – прошептала она.

– Из такой дали? Что ж, хорошо. Будет у вас хоть какое-то развлечение.

Голубые глаза снова скользнули по Штайнеру. Сестра достала термометр.

– У нее жар? – спросил Штайнер.

– Что вы! – весело ответила сестра. – Уже много дней никакого жара.

Дав больной термометр, она ушла. Штайнер пододвинул к кровати стул, сел совсем близко к Мари и взял ее руки.

– Ты рада, что я здесь? – спросил он, понимая всю нелепость своих слов.

– Для меня это все, – сказала Мари, не улыбнувшись.

Оба молча смотрели друг на друга. Говорить не хотелось. Они снова оказались вдвоем, и это само по себе было так огромно, что любые слова казались ненужными. Они смотрели друг на друга, тонули друг в друге, и не было на свете ничего, кроме них. Оба точно вернулись домой, к себе. Не было будущего, не было и прошлого. Было только настоящее – покой, тишина и мир.