— Понял.

— Понял, понял… Ни хрена ты не понял.

— Так объясни!

Тут Катя как будто моментально утратила интерес к разговору. Огляделась и прищелкнула языком:

— Отлично. Приехали.

Никита посмотрел вокруг. Все выглядело безобидно — тропинка, заросшая иван-чаем, поляна справа, ленточка на ветке прямо над головой. Никита хотел спросить, что не так, но неожиданно понял сам. Они здесь уже проходили. И свернули налево за большой сосной, помеченной меловым крестиком. Теперь сосна опять маячила впереди. А вот здесь Никита сорвал землянику. Ягода, выбитая из рук, краснела в траве.

— Все из-за тебя, ягоду сорвал — вот нас и кружит, — сурово кивнула Катя.

Они опять дошли до большой сосны и свернули налево. Здесь когда-то давно проехал не то трактор, не то грузовик, и осталась колея, затянувшаяся мелкой травкой. Ступив на нее, Никита вздохнул с облегчением: отличный ориентир, не собьешься. Сделал несколько осторожных шагов, опасаясь, как бы земля не ушла из-под ног… И тут справа открылась поляна. Шмели над иван-чаем. Елочки. Сосна впереди. Утоптанная тропинка вместо заболоченной колеи.

— С тропинки не сходи, — велела Катя. — Покружит и отпустит.

Семь раз они сворачивали за одной и той же сосной. И семь раз все вокруг в какой-то момент будто подменяли. Ни единого зазора, ни малейшей ряби, ничего, что бросалось бы в глаза, и Никите уже начало казаться, что дело не в подмене реальности, а это он сам сходит с ума. На восьмой раз путь по колее удалось продолжить. Загадочное кружение прекратилось. Знаки, впрочем, остались. Катя тщательно с ними сверялась, замирала на месте, показывала, идти дальше или подождать. Если бы не рваная ночнушка, она сошла бы за бывалую таежницу.

Хрустнула ветка. Катя предостерегающе подняла руку, и Никита остановился. Послышался тяжелый, с голосом вздох. Катя перескочила через колею, подошла к кустам, приподняла ветку… Никита забеспокоился, ведь с дороги сходить нельзя, но тут Катя поманила его.

Среди обомшелых стволов бродила, шурша болоньевым плащом, маленькая старушка. Платок с цыганскими розами на голове, в руках корзинка. То и дело старушка медленно и неуклюже нагибалась, срывала гриб и бросала в корзину, та уже была полна доверху, и гриб скатывался на землю. А старушка брела к следующему. Их здесь росло великое множество, и она собирала без разбору белые и мухоморы, сыроежки и поганки.

Никита узнал ее — это была баба Надя с Вишневой. Острая жалость полоснула по сердцу… Вся родня бабы Нади осталась в городе, и на собраниях она бубнила всегда плачущим голосом одно и то же: когда уже выезд откроют, тяжело одной… Никита шагнул вперед, и присыпанная хвоей пластиковая бутылка громко затрещала под ногой. Баба Надя мгновенно развернулась, быстро и странно завертела головой, будто пытаясь унюхать источник шума. Наконец она уставилась на спрятавшихся в орешнике Катю с Никитой — цепкий взгляд буквально кожей чувствовался — и двинулась к ним.

— Стой, — шепнула Катя. — Не шевелись.

Баба Надя подошла совсем близко. Никита видел ее лицо — закаменевшее, с опущенными уголками тонких губ. На щеке сидел раздувшийся комар, но она не сгоняла его, точно не чувствовала. Никита помнил бабу Надю замшево-дряблой на вид, уютной старушкой, а теперь она казалась неживой, окоченевшей, и тело тащила неуклюже, хоть и быстро: ставила ноги как попало, выворачивая ступни. Глаза бегали туда-сюда, пустые и круглые.