После того как Вьюрки захлопнулись сами в себе, Никите стало требоваться больше выпивки для спокойствия. Дачные запасы спиртного были довольно обширны, но все равно перехватывало дыхание и хотелось на волю, к людям и магазинам, когда Никита представлял, что запасы кончатся прежде, чем чары спадут.
…Кисло пахло перегаром. Так пахло много лет назад от пьяницы дяди Васи, который ходил по соседям и выпрашивал «что есть». Теперь так пахло от Никиты. То, что успокоило и уложило спать, перегорело внутри, болью выстрелило в голову, беспокойной дрожью разлилось по ногам, и Никита чувствовал, как кожа на них синеет, вздувается пузырями, превращаясь в дяди-Васины тренировочные штаны с дыркой у паха. Счастливый дядя Вася, он давно умер и покинул Вьюрки. А Никита умирать боялся — из-за тех мыслей, которые будут сверлить мозг в последние бесконечные секунды: мне дали жизнь, а я ее упустил. И теперь эту жизнь отнимают, не будет второй попытки. Я стал дядей Васей. Только тот ничего не понимал и умер спокойно, а я все понимаю… Понимать — это лишнее, надо усыплять себя, чтобы понимать как можно меньше. Но кончатся дачные запасы водки и коньяка — и осознание наступит. Он поймет, что заперт навсегда среди этих домиков и яблонь, со старушками и хриплыми петухами, и жизни точно уже не будет, только отмеренное время ясного ужаса. Они даже не узнают, кто и зачем запер их здесь — никто, низачем, просто так…
Громкий стук вышвырнул Никиту из полусна. Тоскливый ужас, заглушивший и головную боль, и холод — одеяло оказалось на полу, — стоял комом в горле. Никита запоздало сообразил: кто-то стучит в окно. Сосчитав в темноте все углы, он навалился на подоконник и отдернул штору. Никита решил, что еще кто-то спятил вслед за Витьком и теперь ломится к нему.
В предрассветных сумерках он увидел соседку — ее, кажется, Катей звали. И тут же понял, что он без трусов. Пришлось поспешно согнуть колени, чтобы нижнюю часть не было видно. Катя, впрочем, тоже стояла перед ним в куцей ночнушке. Вглядываясь темными провалами глаз в Никитино лицо, она спросила:
— Ты слышишь?
— Не глухой, — кивнул Никита и зажмурился от ненависти к себе: к нему ночью пришла взволнованная и практически голая женщина, а он ей нахамил. Никогда, никогда не будет жизни, все впустую…
Откуда-то доносился странный звук. Он не был громким, но как будто заполнял собой все, в нем тонули птичьи голоса, сухое стрекотание кузнечиков и мощный хор лягушек на реке. Он заливал Вьюрки, точно холодная слизь, проникал в мозг, обволакивал сердце… Никита удивленно заморгал, но уверенность росла — именно этот звук ворочался сейчас в его голове полными стыда и отвращения мыслями, горьким комом подступал к горлу.
Председательша тоже проснулась от тоски и незнакомого ей прежде томления. И подумалось ей, что она уже старуха и скоро умрет. Сама потихоньку удивляясь своим мыслям, Клавдия Ильинична положила ладонь на дряблую грудь. А ведь какой был у нее в молодости бюст, яблочки наливные, и первый ее, не Петухов, ошалел от восторга, когда выпустил их — тоже впервые — на волю из глухого лифчика. Не вернешь молодость и красоту, отняли, все отняли…