— Да что вы? — ужаснулся я.

— Два дня назад, — грустно произнес он.

— И как ее убили?

И снова информация Гарбера оказалась неточной. Дженис Мэй Чапман не была изуродована. У нее было перерезано горло, только и всего. А нанесение смертельной раны и причинение уродства — это не одно и то же. Это совершенно разные вещи. Даже и не близкие.

— От уха до уха, — пояснил Пеллегрино. — Один большой глубокий разрез. Так что радости мало.

— Вы сами, я надеюсь, видели жертву? — спросил я.

— Лично и подробно осматривал. Я видел кости шейных позвонков. Все вокруг было в крови. Она лежала словно в озере. Это было поистине ужасно. Симпатичная женщина, по-настоящему красивая, одетая для вечернего выхода, аккуратненькая такая… лежала на спине в луже крови. Как такое может быть?

Я ничего не ответил из уважения к чему-то, на что неясно указывал требовательный тон, с которым Пеллегрино произнес последнюю фразу.

— Она была к тому же еще и изнасилована, — добавил он. — Врач обнаружил это, когда раздел ее и положил на стол в морге. А до этого мы предполагали, что ее довели до такого состояния, что она бросилась вниз и разодрала свои ягодицы об острый гравий. Но мне не верится, что она могла сделать это.

— А вы ее знали?

— Мы видели ее в городе.

— И кто же это сделал? — спросил я.

— Мы не знаем, — ответил он. — Возможно, какой-нибудь парень с базы. Так мы думаем.

— Почему?

— Да потому что она именно с ними проводила время.

— Если ваш детектив болеет, — спросил я, — кто расследует это дело?

— Сам шеф, — ответил Пеллегрино.

— А он достаточно опытен в расследовании убийств?

— Она, — поправил меня Пеллегрино. — Наш шеф — женщина.

— В самом деле?

— Да. Это выборная должность. Она набрала достаточно голосов.

В его голосе я уловил явные нотки сожаления и покорности судьбе. Таким тоном обычно объявляют о крупном поражении своей команды. Имеем то, что имеем.

— Вы боролись за это назначение? — спросил я.

— Мы все за него боролись, — ответил он. — Кроме детектива. Он уже мучился со своими почками.

Я ничего не сказал в ответ. Машину вдруг стало трясти и качать. Шины автомобиля Пеллегрино были стертыми и мягкими. Машина шла по щебеночно-асфальтовому покрытию, издавая при этом глухое рычание. Впереди вечерняя мгла успела уже окончательно сгуститься. Пеллегрино включил фары, свет которых освещал дорогу примерно на пятнадцать футов впереди. А дальше была непроглядная темень. Дорога была прямая, как тоннель, проложенный среди деревьев. Деревья переплелись ветками, но как-то по-особому, словно каждое дерево старалось обеспечить себе лучшие условия; как сорняки, старающиеся ухватить побольше света, воздуха и минералов, ведущие себя так, будто сто лет назад сбросили семена на вспаханную, но покинутую пашню. Свет фар время от времени вырывал сплетения веток из тьмы, и тогда они казались неподвижными, словно замороженными. Рядом с одним из боковых проездов я заметил косо висящий знак-указатель; на его выгоревшей от солнца поверхности темнели ржавые пятна величиной с монету, появившиеся после того, как краска облупилась. Это была реклама отеля под названием «Туссен», сулившая такие же условия, как в отелях на Мейн-стрит и номера наивысшего качества.