— Он никогда не говорил, что любит меня.

— Я знаю. Но в Париже перед отъездом вы в этом не сомневались. И были правы. Это же бросается в глаза!

Андре несколько минут сидела молча, поигрывая медальонами.

— В первом письме я написала Паскалю, что люблю его. Наверно, зря, но… Как бы это объяснить… Промолчать — на бумаге — получается все равно что солгать.

Я кивнула. Андре никогда не умела притворяться.

— Он ответил мне прекрасным письмом. Но написал, что не чувствует себя вправе произносить слово «любовь», что ни в обычной его жизни, ни в религиозной для него не существует ничего очевидного: он должен проверить свои чувства.

— Не беспокойтесь, — сказала я. — Паскаль всегда упрекал меня за то, что я сужу обо всем, не подвергая свое мнение проверке. Такой уж он! Ему нужно время. Но испытание быстро все подтвердит.

Я неплохо знала Паскаля и понимала, что он не лукавит, но досадовала на его нерешительность. Андре гораздо лучше ела бы и спала, будь она уверена в его любви.

— Вы сообщили ему о разговоре с мамой?

— Да.

— Вот увидите: как только он испугается, что ваши отношения могут оказаться под угрозой, он перестанет колебаться.

Андре покусывала один из своих медальонов.

— Поживем — увидим.

— Нет, Андре, вы в самом деле воображаете, что Паскаль может любить другую женщину?

Она замялась:

— Он может обнаружить, что у него нет призвания к браку.

— Неужели, по-вашему, он еще не отказался от мысли стать священником!

— А что, если он не отказался бы от нее, если б не встретил меня? Что, если я ловушка, расставленная перед ним, чтобы сбить его с истинного пути…

Я посмотрела на Андре с тревогой. Янсенистка, говорил Паскаль. Хуже: она подозревала Бога в дьявольских происках.

— Это абсурд, — возмутилась я. — Я еще допускаю, если уж на то пошло, что Бог может искушать души, но не обманывать их!

Андре пожала плечами:

— Говорят, нужно верить, ибо это абсурдно[29]. И я постепенно заметила: чем более абсурдными кажутся какие-то вещи, тем более вероятно, что они окажутся правдой.

Мы еще некоторое время обсуждали это, как вдруг дверь библиотеки отворилась.

— Что вы тут делаете? — раздался тоненький голосок.

Это была Деде, двойняшка в розовом, любимица Андре.

— А ты? — спросила Андре. — Почему ты не в кровати?

Деде подошла поближе, приподняв обеими руками длинную белую ночную рубашку.

— Меня разбудила бабушка, она зажгла лампу и спросила, где ты. Я ответила, что пойду посмотрю…

Андре встала:

— Будь хорошей девочкой, я скажу бабушке, что мне не спалось и я пошла в библиотеку почитать. Не говори ничего о Сильви — мама будет меня ругать.

— Это обман, — заявила Деде.

— Обманывать буду я, а ты только промолчишь, — твердо сказала Андре. — Я большая, а большим иногда разрешается обманывать.

— Хорошо быть большой, — вздохнула Деде.

— Есть свои плюсы и свои минусы. — Андре погладила ее по голове.

«Какое рабство!» — негодовала я, поднимаясь по лестнице. Каждый шаг контролируется матерью или бабушкой и немедленно оказывается примером для младших сестер. И за каждую свою мысль она должна давать отчет Богу!

Вот что хуже всего, думала я назавтра, пока Андре молилась рядом со мной на скамейке, уже больше века закрепленной за семейством Ривьер де Бонней, о чем извещала медная табличка. Мадам Галлар играла на фисгармонии, близнецы расхаживали по церкви с корзинками, полными освященных бриошей; Андре, обхватив голову руками, говорила с Богом: какими словами? У нее с ним явно были непростые отношения. Я понимала одно: ей не удается убедить себя в том, что он добр, однако она не хочет его разгневать и старается любить его; все было бы намного проще, если бы она, как и я, утратила веру, когда ее вера утратила свою наивность. Я следила краем глаза за близнецами: они выглядели важными и деловитыми, в их возрасте религия — очень увлекательная игра. Я тоже когда-то размахивала хоругвями и бросала розовые лепестки перед священником, который, сверкая золотом, нес святые дары; я щеголяла в платье причастницы и целовала крупные лиловые камни на пальцах епископов. Украшенные мхом уличные алтари, майские алтари Богоматери, рождественские ясли, пышные процессии, ангелы, ладан — все эти запахи, весь этот балет, вся эта блестящая мишура были единственной роскошью моего детства. И как сладостно было среди этого ослепительного великолепия ощущать в себе свою душу, белую и лучезарную, как гостия в монстранции